Орфей в аду - Борис Поплавский

Когда мы сравнивали Поплавского и Балля, мы делали это не случайно. Один из самых ярких и «резких» (о наскучившем «резком» надо бы пореже — с этим прицелом и повторяем, намеренно) дадаистов писал в 1916-м:

«Я не знаю, сможем ли мы, несмотря на все наши усилия, перешагнуть через Уайльда и Бодлера; не останемся ли мы всего лишь романтиками. Ведь есть и другие пути постижения чуда, другие пути протеста, например аскетизм или церковь…»

Натворив безбожностей, Балль обращается к христианству, любимому им всегда. Обывательская критика не может разрешить это противоречие, усматривает здесь одновременное преклонение перед свободой и властью, пытаясь вписать художника хоть в какую-то систему и совершенно забывая об основе дада — принципе противоречия. Не раскаяние или предательство, а последовательное движение к чистоте и жизни ведут Балля. Как и Балль, ни в чем не изменяет себе Поплавский. Тоже ушел в христианство, но полное мистицизма и гностических искушений. А еще его аскезой, «другим путем», его гвоз-дьми в гроба издыхающих, искорчившихся «футуризмов» (их гибель очевидна была и для Зданевича) стали чистота и понятность (что спустя годы учитель повторит). Сбавить тону. Даже перестать преодолевать Бодлера.

«Нежная девочка… И стихи понимает», — он говорит о любимой. Чтобы прочитать его, понимать в стихах надо не хуже, иначе все рассыпается, пузеля не сложить; разъято, смешано, разбито. Загибаем пальцы: футурист (кубоимажионист), дадаист, сюрреалист, за-умник, (пост)символист. Художник, едва не музыкант. Бестиарий влияний, непрерывное становление. Он всегда пишет как будто очень разно (неподалеку от «педерастов в бане» — «Дева сиреневых слез»), но всегда узнаваемо. Его «постсимволизм» насыщен «наготой», всего лишь менее явной и откровенной. Извольте: прикрытой. Нарочито бедные рифмы, искажения, «фовистичность», нелепость, небрежность (пропущен длинный абзац о единстве формы и содержания) говорят о том же, о чем говорили дада его и сюр. Может быть, менее ярко, менее щедро, тише. От этого — отчетливей. О чем?

Следует забыть о красоте и уродстве, прямом и кривом: поэзия — активная, действующая простота. Отсутствие власти, как говорил предшественник. Даже власти безвластия. Она начинается там, где кончаются наши определения.

А ГОЛАЯ МИСТИЧЕСКАЯ КНИГА, которую Поплавский мечтал написать, это не только все его стихи, но все пресловутые «человеческие документы» и жизнь, конечно. Испытывая противоположности, он не разрывается между ними, а удивляет цельностью своего опыта. Если угодно, свободным «перетеканием» друг в друга всех его составляющих. Еще раз: эта книга говорит о сути поэзии; не о том, что все напевы милы, а о том, что не можешь писать иначе, даже когда превращаешься в свою противоположность. Поэт «без репутации», вечно незрелый, поэт «делания», мешающий золото с хилусом. Да, подводим к Введенскому, жившему лишь новыми своими стихами. Дело не в том, что последний о детях не пекся, а Поплавский составлял и хранил проекты будущих изданий. Несущественно. Документ Поплавского — черновик, осужденный, но сохраненный автором (не будем о Хармсе). «Ненаписанная статья» с «большими формальными недостатками». Но переписать ее нельзя.

Судьба его (и посмертная, которая важнее) — еще одна часть «голой книги» — говорит, и говорит, и говорит о поэте. Она принадлежит не модернисту-экспериментатору, разрывающемуся между сочными влияниями и эстетиками, а «тому, кто делает», сближает их творимой легендой, заставляет не бороться, но сосуществовать в новом качестве, необратимо воздействовать. Постоянным созданием новых ситуаций, где «классический» потенциал — не помеха, книга Поплавского закладывает основы нового восприятия и понимания. Как и в случае Блейка, Рембо и Хлебникова — очень разных носителей, воплотителей единого: мифа о Поэте. Орфее.

Эта история, именно в связи с Поплавским, продолжается: молодые поэты по-прежнему разыскивают его стихи — и находят все более и более странные. Все загорается новое небо, точки отсчета меняются неумолимо. Вполне вероятно, что и «нагое безобразие», дикое все, насквозь, когда-нибудь станет скрижалью, константой. Не такая уж фантастика: было время — собрание сочинений Ходасевича казалось лишь прихотью. Заняв свое место, стихи Поплавского умрут, конечно же.

Но пока живы. поэмы

Кирилл Захаров

Поэмы

Поэма о революции*

Знаете сегодня революцияСегодня Джек Лондон на улицеНе время думать о милой Люциикогда в облаке копотиМолнииЗажглись над ЛондономСегодня знаете, из зори молотомАрхангелов куют из топотаДышать учитесь скорбью зорьПозор ночей пойдет на флагиЗатем что ваш буфетный колоколСуетыКоторым мир кряхтя накрылиГосударств добродетельные кротыОт резкого ветра морозных ночей, чтоб не протухБудет сталью ума расколотИ воздух дней скакнет шипяв пролом стены богов коровьихМетнется к солнцу терпкий духАж зачихают с кровьюЗалповДовольно роз без злых шиповне потому что вы творцыа потому что из бумагизавтра другие магив ваши войдут дворцыНа столетий заостренных АльпахНаступая старым на крылья<С> тем чтоб плешивить на плечах сильныхНе будут модные мешатьГодам возвращаться ссыльнымЧто плаху поцеловать разрешатголовеЗнаете завтраВ барабанной дроби расстреловНачнемте новый заветПожаром такимЧтоб солнце перед ним посерело и тень кинулоЗнаете завтраСнимем с домов стеныЧтоб на улице было пестрейДаром сумеем позавтракатьИ нарумяниться за бесценокВсюду в Париже и на ДнестреКуйте завтра веселеету революциюКоторая не будет потерянным зовом в тумане столетийКоторого назвали ругательствомВ логике ваших прелестейЧерной лестницы жизниДовольно сердце гимназистку капризную рубанком приличий стругатьДовольно картонную рубашкуНосить в селахА под мягкостью пудры душевнойБыть образованным троглодитомВедь каждый из вас проглотилкусочек по-жгучему мудрой новиИз облака далей ЖгутПо сердцу прошел полотенцемшершавымВидите восторженных младенцевС упрямостью шеи воловьейС сердцем не пудренным пепломиз скорби истлевшейВ коро<б>очке собственного пламениЗабитой тревогой приличий нелепыхИ без парика поцелуев на сознанья обшморганной плешиКоторое здесь и правильноС сердцем к манжетам не привинченнымА только истерически краснымТолько не стройте домов напрасныхСиянье огромного утра растет как ракетаНе заслонить его раскрывающемуся зонтику паркетовОт этого света врывающегосяА Железобетонная устрица всякихВсяких бездарных ультраНудно шуршащих крановПоднимающая себя на воздухВы улыбку и сердце положившие на экранпатологии Звавшие облак души минуткойА в сердце блохастой закуткеТысячу чумей пережившиеВыВ облаке минувшего грохотаВы с Заратустрой на козлахНесете картонного Бога так быстроЧто с размаха идей отлогихСлетите с земли выстреломВам казалось, что вы везетеЗолотую карету венчальных буднейК нежному подрядчику грядущегоЭто вы одного Заратустру несетеОт скуки заснувшего ВыСмотрите разбудите концептора ЕговыСтрелы тоски в креозоте улыбокВ сердце натыкает гущеИ архангелы в каскахНа тенты туманностейИз окон небоскреба горящего столетияПримут прыжки угорелых душВ размотавшихся портянках заношенных истерикНегритянки из КонгоБелозубы с ТерекаСкрижалью благости пастушьейУдарят в морду солнца гонгИ с смеха грохотом плетямиБолото мерности порасплескав гуманныхПятой шлифованной из облаковШагнет из вечности революционный годСмотри у космоса икотаОт прущих плеч и кулаковКак колесо велосипедаНа спящий мамонт налетяЗемлеорбиту год победыВ восьмерку скрутит колотяТогда с седла одноколяскиСорвется гонщик проигравИ затанцует небо блескомТяжелый шар с кувалдой правВы хотели немыслимоеСегодня ложкой машины завтра естьНо глупость глупого палачИ колесницы Нови шиныИз железобетонной мыслиСделали истерии глиняный калачА пока панели зажглись в ЛондонеТам где прошел Джек ЛондонА ночью Мы мечом из копотиАрхангелов куем из топота

Константинополь, апрель 1919 г.