Письмо до востребования - Вячеслав Подкольский

— Какого-то Собакевича выдумал! — со смехом сказала старушка и добавила. — А вы закусите, батюшка, не стесняйтесь!..

— Нет, благодарю покорно, не хочется… — отказался Шугурский, но всё-таки присел к столу и обратился к хозяину, — вы что же это дома-то ужинаете, разве к Громову не пойдёте?

— Пойду, — ответил Гуманицкий, — да разве маменька моя без ужина отпустит? Она и ночь не уснёт! А вы ещё никак не одеты?

— Да я не думаю идти…

— Как это? Почему это? — изумилась старушка. — Там, чать, какое веселье, невест сколько будет!.. Нельзя молодому человеку не повеселиться!..

— Пойдёмте, что за глупости! — стал уговаривать Гуманицкий. — Да что это с вами, батенька? Давно ли мы с вами танцевали, ухаживали и выпивали так, что сами не различали, который вы, который я?!

— Надоело мне что-то!.. — с глубоким вздохом объяснил Шугурский.

— Ну, вы тут побеседуйте, — заявила старушка, уходя за перегородку, — а я пойду уж, лягу… Утопталась что-то за день…

Шугурский долго сидел молча и нервно тёр себе рукою лоб, как бы разглаживая путаницу мыслей. Когда он поднял голову, глаза у него были такие страдальческие, что Гуманицкий невольно воскликнул:

— Уж вы не влюблены ли, батенька?

— Какое! Мне так тяжело, так скверно на душе… И что всего ужаснее, что я сам не могу понять, от чего это со мной делается? Чувствую, как будто что-то надвигается на меня большое, большое, а в душе у меня пусто… Нет, и это не то! Как бы это объяснить вам? Чувствую я, что я не нужен никому… Ну вот, понимаете, Дмитрий Фёдорович, как у нас в конторе бывают письма до востребования… И за ними никто не приходит… И когда их за ненадобностью сжигают, по истечении известного срока, мне делается так больно, так больно!.. Иное из них, может быть, разъяснило бы многое, может быть, перевернуло бы чью-нибудь жизнь, дало бы счастье… Но за ним не пришли, его не прочитали… Затем оно было написано? Так вот и я…

— Ну, батенька, — прервал Шугурского Гуманицкий, подозрительно на него поглядывая, — вы в какую-то меланхолическую философию ударились… Вам бы с доктором посоветоваться…

Это предложение приятеля раздражило Шугурского, и лицо его точно сразу потухло, из возбуждённого сделалось опять грустным, бледным. Он как-то вяло протянул хозяину руку и вяло пошёл из комнаты.

— А-то пойдёмте, выпьем, может, полегче станет!.. — крикнул Шугурскому вдогонку Гуманицкий, но тот даже не обернулся.

— Странное что-то творится с парнем!.. — подумал он и, надев пальто, пошёл в гости, предварительно сказав матери, чтобы она заперла за ним дверь.

Когда Гуманицкий пришёл к Громову, вечер уже был в полном разгаре. Блондин-дирижёр неистово стучал каблуками и, раздирая горло, орал бессмысленные французские фразы, тотчас же поясняя свою мысль жестами, так как то, что болтал его язык, не понимал ни он сам, ни другие. От пота и движений, завитая не совсем искусной рукой, шевелюра его растрепалась, и он теперь уже походил не на барана, а скорее на дикобраза. Топот ног, смех, музыка и говор давали полную иллюзию кромешного ада, которую особенно усиливали носившиеся облака табачного дыма. Хотя Гуманицкий и привык к подобным вечеринкам, — они бывали часто, — но тут он был прямо ошеломлён и долго стоял в дверях, пока к нему не подлетел хозяин, высокий шатен в пенсне и с гремучей цепочкой на часах. Он был в белом жилете и необыкновенной визитке.

— Ещё раз с именинницей, многоуважаемый! — поздоровался гость. — А где же виновница сего торжества?

— Танцует она, — ответил Громов и, взяв под руку гостя, пригласил его, — пожалуйте поздравить, Дмитрий Фёдорович!

Кое-как протискавшись между танцующими, они вошли в следующую комнату, где стояла пышная, двуспальная постель, бросавшаяся сразу в глаза. Здесь было ещё дымнее, так как игроки в стукалку в азарте не выпускали изо рта папирос, а один старичок сосал такую вонючую сигару, что она одна могла отравить воздух. У стен чинно сидели почтенные особы в старомодных наколках и уборах, ведя неинтересные ни для кого беседы, считая высшим приличием в гостях не походить на самих себя. Между окон помещался закусочный стол, значительную часть которого занимали два именинные пирога: один с рисом, другой с вареньем. На большом блюде лежали нарезанные кружки всевозможных колбас, маленькая коробочка сардин, сыр, к которому никто не дотрагивался и три уже растрёпанные селёдки, обильно приправленные луком. Вин было много, хотя и отечественного производства, но с замысловатыми прибавлениями к названиям, вроде: «го», «дрей», «шато», и т. п. Особенно выделялся огромный графин с водкой, в которой находилось множество апельсинных корок. Среди рюмок были некоторые совсем не выпитые, а некоторые выпитые наполовину. Громов опорожнил две рюмки, слив из них остатки в третью, налил русского коньяку и чокнулся с гостем.

— С именинницей! — поздравил Гуманицкий и, выпив первую рюмку, сейчас же налил себе другую, которую выпил совсем молча.

Громов был крайне изумлён, так как Гуманицкий всегда в подобных случаях говорил преуморительные спичи, начиная их знакомой всем фразой: «В сей высокоторжественный день»…

Выпив вторую рюмку, он взял с подноса у вошедшей с десертом тёщи Громова яблоко и сел в уголок на свободный стул, не будучи в состоянии отделаться от тяжёлого впечатления, произведённого на него видом и словами Шугурского. В эту минуту дирижёр в зале провозгласил:

— Ремерси а во дам! Кавалеры на колени и целуйте ручки дам!

Исполнив это приказание дирижёра, кавалеры, оставив дам, ввалили в комнату и обступили закусочный стол. Усталый дирижёр хлопнулся прямо на хозяйскую кровать, но сновавшая с десертом тёща сухо заметила ему:

— Уж вы, батюшка, сядьте на стульчик, неприлично постель-то обминать, она не для этого убрана!

— Пардон, мадам! — спохватился дирижёр и присоединился к выпивавшим.

Тёща поправила измятое место и зорко следила за всеми, опасаясь нового подобного покушения на дочернюю постель. Выпив с компанией ещё рюмки две, Гуманицкий вышел в залу к барышням, которые прохаживались под руку друг с другом, обмахиваясь от жары платочками. Между ними было много хорошеньких, розовеньких. При виде их молодости, беспечного веселья и оживления Гуманицкому стало как будто полегче. Барышни тотчас же обступили его, как общего любимца, приставая к нему с просьбами рассказать что-нибудь смешное. Гуманицкий долго отнекивался, потом, вдруг, серьёзно начал:

— Когда не было ни неба, ни земли, стоял один кол…

Девицы сразу прыснули со смеху.

— Да вы смеётесь? — как бы рассердившись, обратился к ним рассказчик. — Не буду рассказывать!

— Ну, голубчик! Ну, миленький! — посыпались мольбы.

— Нет, нет, не просите, я сегодня не в духе!.. — решительно заявил Гуманицкий и повернул обратно в спальню хозяев, где уже весь вечер не отходил от стола с питьём и закусками.

Огорчённые барышни через минуту были утешены возвращением дирижёра, который дал знак гармонисту начать польку-мазурку.

Танцы сменялись играми, и полное оживление царило на именинном вечере. Графин несколько раз добавлялся из стоявшей на окне четверти, съеденные селёдки заменялись новыми, и все были довольны, но особенно сияла сама именинница, несмотря на очень заметную полноту своей талии, отчего перед её голубого, кашемирового платья намного приподнялся от пола.

Во время котильона физик, больше всех способствовавший опустошению графина, решил наконец показать свой секрет. Сбегав за какими-то приспособлениями в кухню и выпросив у изумлённой стряпухи сковороду с ручкой, он положил на неё из захваченного с собою свёртка какие-то бумажные трубочки и торжественно провозгласил:

— Бенгальские огни собственного изобретения физика и пиротехника почтальона Бурова!

Танцы на минуту приостановились, игроки вышли из-за карточного стола полюбоваться зрелищем. Буров поджёг спичкой трубочки. На сковороде что-то зашипело, затрещало и повалил такой смрад, что положительно застлал собою всю квартиру. Пиротехник бросил сковороду на пол, опалив себе руки, и остолбенел от неудачи.

Из столбняка его вывел голос тёщи:

— Уж и гостей назвали, нечего сказать! Один на парадную постель лезет, а этот чуть дом не спалил!..

— Должно быть отсырели!.. — оправдался сконфуженный физик.

— Сам-то ты, братец, от графинчика отсырел! — шепнул ему на ухо Гуманицкий. — Пора бы уж и до дому!.. Пойдём-ка вместе!

Отыскав свои пальто, они, ни с кем не простившись, ушли незамеченными.

Пришлось отворить настежь двери и, когда немного очистился воздух, опять возобновились танцы, продолжавшиеся вплоть до самого утра.

Возвратясь из гостей, почтальоны застали Шугурского спавшим, сидя на стуле и склонив голову на подоконник. Он даже не разделся.

— Это что за мёртвое тело? — обратил на него внимание один из товарищей.