Сломанные побеги - Михаил Март

— Закат.

— Закат у меня. Шестьдесят девять. Меня уже давно списали в утиль. А когда-то моя музыка неслась из окон каждого дома. Слава — красивая молодая любовница. Когда ей вздумается, тогда и бросит одного и уйдет к другому. Сядь за стол, напиши хороший роман и отнеси другому издателю. У тебя имя, бренд, ты не с улицы пришел.

— Бренд принадлежит издательству. Таковы условия контракта. Я не могу писать детективы под своим именем для других издательств, пока не погасится последний договор. А новое имя никто раскручивать не станет. Будь я Достоевским, меня даже читать не стану.

— Безвыходных положений не бывает.

— Брось, Аркадий. Мы знакомы с тобой сорок лет.

— Помню, помню. Сорок лет назад ты был отпетым разгильдяем. Правда, эстетствующим, но разгильдяем. Никто не верил, что из тебя может получиться что-то путное.

— Мне было тринадцать. А сейчас даже не сорок. Я всю жизнь вращался среди элиты. Сам чуть ли не стал артистом. Сколько знаменитостей знал. Где они? Кто-то выстоял, но основная масса сломалась. Нежные души. Спились, умерли, исчезли, забыты. Забвение — смерть. Человек с именем, пусть даже забытым, не может торговать на рынке китайским ширпотребом под началом Абдуллы или Ахмета. Проще сдохнуть.

Аркадий долго молчал. У него не имелось рецептов от подобных болезней.

— Ты что-нибудь придумаешь. С твоей-то фантазией! Только не сдавайся.

— Легко сказать. Когтей и зубов уже нет цепляться за отвесную скалу.

— У тебя есть время. Ты взял тайм-аут.

— Чепуха. На унизительные условия я никогда не соглашусь. Этот вопрос закрыт.

— А жить на что будешь?

— С голода не сдохну.

— С твоими запросами?

— Мне их обрубили на три четверти. Творчеством не занимаются за жалование ресторанного вышибалы. Это ты можешь себе позволить сидеть взаперти и писать симфонию, я так не сумею.

— Как писал, так и будешь писать. Эту бациллу не уничтожишь. Артист не станет играть перед зеркалом, а творческие одиночки — рабы своего ремесла. Художники, композиторы, писатели — люди обреченные.

— Тебе виднее. Но я еще не привык к роли раба.

— Я пишу свою последнюю симфонию. Собственный реквием. Прошу не путать меня с Моцартом. Я умер три года назад вместе со своей Лидочкой. Сейчас меня держит на свете только симфония. Помнишь Юру? Врачи ему сказали, что он должен был умереть еще вчера. Но он не мог этого сделать. Он работал над триптихом и со смертью встречаться не собирался. На порог ее не пускал. Я не знаю, воля это или что-то другое, но он прожил еще два года и закончил картину. Посмотрев на свое завершенное произведение, он сел в кресло и умер с кистью в руках. Краски еще не высохли, а тело не остыло, как полотно с помощью подъемного крана вытащили через окно его мастерской и повезли в Третьяковку на открывшуюся выставку. Успел в срок. Вот и я сдохну, как только услышу свою симфонию в исполнении оркестра. А согласно диагнозу я давно уже труп. Лекарства мне ведь не колют. Витаминчики для поддержания сил.

— Дело жизни?

— Если бы мы с молодости приучили себя делать каждую свою работу, как последнюю в жизни, тогда и фортуна от нас бы не отворачивалась. А ты расплескал себя, Паша. Три романа в год, а то и пять. Торопился жить. Судьбу в охапку и бегом по кочкам.

— Человек не машина, Аркадий. Нельзя писать сплошные бестселлеры. Неудачи случаются, и никто от них не застрахован. Вдохновение приходит слишком редко. Кто-то его назвал «внезапным проникновением в истину». И дело не в количестве, а в таланте.

— К таланту надо относиться бережно, а не растрачивать его. Тренинг и муштра нужны ногам и рукам, а не мозгам. Ты не танцор и не рисовальщик. Впрочем, я совсем о другом хотел сказать… Вспомнил про «ЖЗЛ».

— Жизнь замечательных людей?

— Вот, вот. Вторая слава после смерти. Мне осталось жить меньше года. Ко дню своего семидесятилетия я должен закончить симфонию и ее будут играть на юбилейном вечере в консерватории. Соберется бомонд. Как-никак, а мое имя еще звучит. Четыре госпремии. И новый всплеск. Точнее, небольшой фейерверк. Один из телеканалов наверняка будет транслировать вечер знаменитого композитора. Музыка из фильмов, выступление актеров, коллег по цеху. В общем-то, мишура. Мне нужно, чтобы на вечере прозвучала последняя моя работа. Но ведь мы можем продлить фейерверк.

— В каком смысле?

— Не узнаю тебя, господин сочинитель. Такие идеи подхватывают на лету.

— Идея под названием «Тайная и явная жизнь великого Аркадия Акишина». Так?

— Эта книга должна выйти в свет через неделю после моей смерти. Максимум через месяц, пока еще не забыт грандиозный юбилей.

— Твоя жизнь, Аркаша, не тянет на увлекательный роман. Однолюб, трудоголик. Нужен скандал.

— А ты его придумай. Опровержение написать будет некому. Я одинок, как перст. Кое-какие любопытные материальчики я тебе дам. Но они касаются моего отца. Я знаю, как моему папочке удалось выжить, а точнее жить и наслаждаться жизнью при Сталине, Хрущеве и Брежневе. Сохранился его архив. А яблоко от яблоньки недалеко падает. И народу плевать, каким я был пройдохой. Важно, что они будут помнить мое имя и узнавать мою музыку. А ты вернешь себе свои позиции. Мало того, я заплачу тебе гонорар. Какой тебе еще никто не платил. В гроб с собой ничего не положишь. А денег у меня хватает.

Павел Михайлович встал, долго расхаживал по кабинету, и что-то бормотал себе под нос.

— Не мельтеши, Павлик. У меня голова кружится.

— Ты хочешь, чтобы я состряпал поклеп на своего лучшего друга? Маразм!

— Сегодня все имеет свое новое название. Конкурс-кастинг, поклеп-пиар. Какое это имеет значение. Ты думаешь, кто-нибудь узнал бы о Казанове, если бы этот прохвост на склоне лет не написал о своей распутной жизни шеститомный труд. Но как написал, стервец! Пятьсот лет слава его не угасает. И кому какое дело, сколько раз он болел сифилисом!

В паше время скандальная история может стать бестселлером, если ты успеешь положить готовую книгу на еще не увядшие венки моей могилы. Ложка хороша к обеду.

— Здесь с тобой никто не спорит. Вспомнить хотя бы сериалы, снятые по моим книгам. Как только на экраны ящиков выходит сериал, тут же появляется издание с лицами актеров на обложке. Тираж разлетается вдвое быстрее. Важно не упустить момент.

— Созрел?

— Мне нужно подумать.

— Три дня. У меня слишком мало времени, а я хочу успеть прочитать рукопись до того, как меня положат в гроб.

— Успеешь. Кроме последней главы.

— Это что за ограничения?

— Потому что тебя будут класть в гроб в последней главе. А как это произойдет, мы с тобой не знаем. Пусть финал станет единственным правдивым местом. Похороны, это море свидетелей. Прочитав подробный правдивый конец, они поверят и той чепухе, что написана на остальных страницах.

— Вот теперь я тебя узнаю.

Кажется, он немного перебрал. Садиться за руль в таком состоянии рискованно, тем более, в час пик. Придется воспользоваться общественным транспортом. Своего рода экзотика. Павел Михайлович уже много лет не ездил на метро.

Далеко идти не пришлось, главное, не запутаться в переходах и пересадках.

Идея Аркаши приподняла ему настроение, только сейчас он не хотел ни о чем думать. Надо сменить режим на несколько дней, а потом на свежую голову все как следует обдумать и разложить по полочкам.

Сегодня надо отключиться, выдернуть шнур из розетки. Утром издатель его окунул в кипяток, а старый друг макнул его в ледяную воду. Равновесие потеряно. Срочно требуется коньяк. Еще несколько рюмок, и дело в шляпе. Но для должного возлияния требуется не только огненная жидкость, но и кровать, стоящая в нескольких шагах от бутылки.

Пустая, уже холостяцкая квартира его не пугала. Паша считал себя человеком самодостаточным. Одиночество — скорее хорошо, чем плохо. Правда, не хватает аплодисментов. Некому излить свои гениальные идеи. Нужен слушатель. Но иногда Павел любил порассуждать вслух без собеседников. Пообщаться с самим собой. Почему бы не поговорить с умным человеком.

Из вестибюля пахнуло прохладой. Потом турникет, эскалатор, станция, — и не так много народу, как ему представлялось. Какое счастье, тебя везут и не нужно нажимать на педали, крутить баранку и следить за светофорами и дорогой.

Он сидел в вагоне и оглядывал публику, давая каждому пассажиру характеристику. Наблюдательность и внимание к человеческому образу — черта важная и нужная человеку с его профессией. Павел любил наблюдать за людьми и давал им довольно точные характеристики. Многие знакомые его даже просили: «Глянь-ка на того типа, Паша. Что ты о нем думаешь?» Оценка давалась навскидку, в общих чертах и, как правило, он попадал в яблочко. Без деталей, разумеется. Сначала глаза, лицо, потом руки, затем движения. Одежда не имела значения. Деньги и вкус, по мнению писателя, не влияли на суть натуры, а только на характер. Скромно одетые смущались и прятались, сумочки из крокодиловой кожи и швейцарские часы выставлялись напоказ. Виновато воспитание. Не родительское, конечно, а многолетняя нищенская уравниловка.