Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

В семье Аллы Витальевны Шульгиной, моей родной бабушки, было трое детей, самым одаренным и известным из них оказался младший – противоречивый политический деятель и писатель Василий Витальевич Шульгин. Он был монархистом (при этом участвовал в отречении Николая II) и идейным антисемитом (при этом защищал Менделя Бейлиса от позорного обвинения в ритуальном убийстве).

В поведении Шульгиных ориентация на кодекс чести совмещалась с отступлениями от кодекса супружеской верности. Эрос оказывался сильнее общественных устоев. Впрочем, то, что пострадавшие члены семьи умели это прощать, говорит скорее о тесноте семейных связей, чем о благородстве. Они придерживались убеждений, с трудом укладывавшихся в привычные рамки: политический консерватизм (правда, расходившийся с генеральной линией) сочетался с отсутствием классовых предрассудков, что, по всей вероятности, объясняется приобретением потомственного дворянства гражданской службой. Несмотря на национализм, старшее поколение можно определить как западников второй половины XIX века, отличавшихся, однако, от интеллигенции политическим консерватизмом и имперским сознанием; более того, все формы русского утопизма, включая славянофильские, им были чужды.

В. В. Шульгин, его сыновья и мамино поколение Билимовичей были романтиками и любили рискованные похождения. Вопреки перипетиям, постигшим их во время и после революции, старшее поколение дожило до глубокой старости. Совсем иной была участь их сыновей. Старшие сыновья Шульгина совсем молодыми погибли на Гражданской войне, и только младший оказался долгожителем. Последние тридцать лет своей жизни он увлекался полетами на маленьком самолете, оставив любимое занятие лишь в девяносто лет. Сыновья Билимовичей тоже умерли рано.

История моего отца другая. В отличие от матери он уехал из России без семьи, тринадцатилетним подростком случайно попав в Белую армию. Как и родственники мамы, папа любил рисковать: он уговорил генерала Кутепова послать его на разведку в оккупированный большевиками Ростов, за что был награжден Георгиевским крестом. Самым значительным риском, как мне кажется, было решение уехать из Крыма с армией Врангеля – путь в жизни ему пришлось искать без родительской любви и семейного руководства. Не случись революции, мои родители, в России принадлежавшие к совсем разным кругам, скорее всего, не познакомились бы. В революции и эмиграции воля случая знала великое множество проявлений.

Из моего поколения осталось трое – я, мой младший брат Михаил и внук Шульгина Василий. Мы не родились в России, но нас воспитали в русском духе и каждый из нас создал свою собственную русско-американскую идентичность. Детей ни у брата, ни у Василька нет. Нет их и у моей дочери.

«Кровь выдохлась» – говорила мама, обращаясь (скорее всего, неосознанно) к распространенному в конце XIX века дискурсу вырождения. В этой псевдонаучной теории важнейшее место занимала именно проблема конца рода. По этой теории объяснение конца семейных линий Шульгиных, Билимовичей и Павловых в эмиграции можно искать в неспособности совладать с нанесенными им революцией травмами, последствия которых проявились в их потомках[2].

Перед тем как начать писать эту книгу, я побывала в Киеве, Москве, Любляне и Белграде, где обосновалась после эмиграции часть семьи. В архивах Киева, Любляны и Белграда оказалось множество относящихся к ней документов, около тысячи единиц хранения насчитывает фонд Шульгина в московском ГАРФе. Профессор Киевского университета Александр Билимович в эмиграции получил место в Люблянском университете и, по сути, создал там курс экономики. Его брат, в прошлом – профессор Новороссийского университета в Одессе, устроился в Белградском университете. Там же поселилась старшая сестра В. В. Шульгина, Павла Могилевская, последний издатель «Киевлянина», с двумя сыновьями; сам В. В. со второй женой жил много лет в Сремских Карловцах, где в 1920-х годах находился штаб Врангеля.

В конце войны Шульгин был там арестован и отправлен в Советский Союз, где его приговорили к двадцатипятилетнему сроку; он отсидел двенадцать лет в знаменитом Владимирском централе и был амнистирован в 1956 году. Для определенного слоя поздней советской интеллигенции Шульгин представлял интерес в основном потому, что стал для нее голосом запретной истории – «осколком» бывшей Российской империи, неожиданно оказавшимся среди них. Когда я приезжала в Советский Союз в 1970-е и 1980-е годы, меня регулярно потчевали рассказами о Шульгине.

В бывшей Югославии, помимо архивной работы, я занималась розысками людей, которые знали моих родственников, пусть даже совсем отдаленно или вовсе «виртуально». Неожиданно для себя я познакомилась со словенскими экономистами, интересовавшимися моим дедом и его влиянием на экономическую теорию. По очередной воле случая мне случилось познакомиться в Сремских Карловцах со старой боснийкой, знавшей Шульгина. До войны она работала прислугой в русской семье, с которой тот был в дружеских отношениях. Эта женщина запомнила его худым, высоким джентльменом с тихим голосом[3]. В Киеве я не только сидела в архивах и с любопытством читала подшивки семейного «Киевлянина», но также искала места, где жили и работали родственники. Мне довелось познакомиться с людьми, которые интересовались Шульгиными, – например, киевский краевед Михаил Кальницкий знал, где похоронены мои прадед (основатель «Киевлянина») и прабабушка. Могилы совсем заросли, но Кальницкий быстро их расчистил, и перед нашими глазами оказались хорошо сохранившиеся надгробные памятники. Локус памяти, кладбище занимает меня с детских лет; однажды во втором классе – мы тогда жили в Германии – я прогуляла на кладбище школу. Теперь, посещая их, я по стилю памятников восстанавливаю эпоху умерших и даже думаю написать книгу о русских кладбищах за границей. Совсем неожиданно для себя в Киеве я познакомилась с несколькими людьми, интересовавшимися моим отцом, – они читали его воспоминания о Белой армии. Один из них, молодой историк Ярослав Тинченко, – специалист по Алексеевскому полку, в котором отец состоял. Оказалось, что Тинченко в особенности интересует судьба уникального военного дневника одного из отцовских однополчан, Александра Судоплатова; по счастливому совпадению этот дневник был у меня. Теперь этот дневник опубликован в мемуарной серии «Нового литературного обозрения» с комментариями Тинченко.

Из таких счастливых совпадений частично и состоят мои воспоминания. Как я пишу, повествование отчасти ориентируется на неожиданные совпадения, которых в моей жизни было множество. Возможно, вследствие разрозненности моего детства я придаю таким неожиданным совпадениям больше значения, чем другие, подсознательно желая восстановить связь времени и места. На психологическом уровне это можно сравнить с желанием позднесоветских интеллигентов установить связь с Шульгиным.