Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Речь идет об осенних погромах 1919 года, когда Киев был занят Белой армией. На «Пытку страхом» ответил в «Киевской жизни» Илья Эренбург статьей «О чем думает жид», в которой призывал российских евреев, несмотря ни на что, любить Россию. В последующих номерах «Киевлянина», впрочем, Шульгин снова осудил погромы – в том числе потому, что они вели к разложению белых. Такими «зигзагами» (определение В. В.) были отмечены его выступления по «еврейскому вопросу»[42].

Самой известной антисемитской публикацией Шульгина была брошюра «Что нам в них не нравится» (1929). В ней звучат те же обвинения, что и раньше, только доведенные до крайности; повторяется и требование раскаяния. Как пишет мой коллега по Беркли Юрий Слезкин, «возможно, впервые в истории русской политической публицистики, [Шульгин] предложил в данной брошюре принцип этнической вины, этнической ответственности и этнического раскаяния»[43]. Прибавлю, что В. В. обратился и к русской «этничности» – «сущность большевизма» соотносится им с русским национальным характером: «широкой русской натуре» приписана бескрайность (расточительность); «большевизм – дитя азиатской бескрайности – сидит в каждом из нас», поэтому каждый русский «несет долю ответственности за деяния большевиков»[44].

Получается очередной парадокс: с одной стороны, большевизм насаждается евреями, с другой – соответствует русскому национальному характеру. Русских Шульгин винит в том, что они, в отличие от евреев, не любят друг друга и поэтому не способны организоваться без «сильного вожака», а евреев – за нелюбовь к русским: «Меньше злобы!» – советует им Шульгин. Расстрелы, которые устраивала ЧК, в которой, как он пишет, власть принадлежала евреям, он называет «русскими погромами»; евреи, по его мнению, также управляли дореволюционной прессой: «Учитесь газетному делу», – советует Шульгин русским. Книжка кончается словами: «Мы друг друга ненавидим именно за то, что во всех нас – бессильное зло. Вы – уже сильны, научитесь быть добрыми, и вы нам понравитесь…»[45] Сколько высокомерия в этих словах, а во всей книжке – злобы и желчной иронии, направленной на всех, особенно на евреев. И сколько зависти.

Большевизм – злобная идеология, пишет Шульгин, а озлобленность есть национальная черта и евреев, и русских, поэтому первые не могут властвовать над вторыми. С одной стороны, большевики поработили русский народ, с другой – большевизм оказался проявлением широкой русской натуры. Это противоречие преподносится с ненавистью к первым и симпатией ко вторым. Присущий Шульгину лаконизм сменился в этой книжке многословием и каким-то ерничеством, за которым крылось ущемленное национальное чувство. Критикуя русских как нацию, Шульгин не призывает их каяться – ни перед Россией, ни перед евреями[46]. Правда, он говорит, что на объективность не претендует.

Как ни парадоксально, в Советский Союз в 1925 году Шульгин ездил под личиной еврея Иосифа Карловича Шварца (в «Трех столицах» – Эдуард Эмильевич Шмитт), для чего отрастил бороду[47] и приобрел соответствующую одежду: автобиографический герой «Трех столиц» хвастает перед читателем своей удачной конспирацией (главным образом в «киевской» части книги), а текст при этом исполнен антисемитизма.

Маскировку под Шварца я назвала бы провокацией, в первую очередь в отношении самого себя. Мне кажется, что со своими «зигзагами» в еврейском вопросе В. В. напоминает Василия Розанова, самого парадоксального русского писателя. И тот и другой часто меняли позиции и с удовольствием провоцировали общественность. Розанов выступал то как филосемит, то как юдофоб: во время дела Бейлиса он писал в обоих «режимах»[48]. (Правда, в отличие от Шульгина, Розанов поддерживал кровавый навет на Бейлиса, а Шульгин никогда не был филосемитом.)

После нацистского Холокоста Шульгин пересмотрел свой антисемитизм, что неудивительно. В «Годах» он пишет: «[Я] увидел изнанку всякого национализма. ‹…› Между другими учителями особенно вышколил меня в этом отношении Адольф Гитлер»[49]. Эти слова отнюдь не оригинальны, но в связи с ними любопытно его высказывание относительно «смены вех»: «Только то интересно, что живо… А все живое меняется»[50].

Себя Шульгин считал малороссом; будучи ярым поборником «единой и неделимой России», он выступал против украинского сепаратизма и сотрудничества гетмана Скоропадского, а затем Петлюры, с немцами. Уже в эмиграции В. В. написал памфлет «Украинствующие и мы!» (1939), в котором среди прочего утверждал, что немцы поработят Украину, и полемизировал со своим племянником Александром Шульгиным, который избрал украинскую идентичность и был министром иностранных дел в Украинской народной республике (Центральная рада), провозглашенной в ноябре 1917 года.

В 2015 году задаюсь вопросом – как бы отнесся В. В. к сегодняшнему украинскому вопросу, аннексии Крыма и вообще к Путину? Думаю, что он одобрил бы его имперскую установку, но в других отношениях, в том числе стилистически, Путин был бы ему неприятен.

Антисемитизм В. В. остается для меня главным камнем преткновения. Для монархистов же главным камнем преткновения было участие Шульгина в отречении Николая II от престола – по сей день самый известный факт его биографии. Я хорошо помню, как одна советская женщина, литературовед по профессии, спросила меня как родственницу В. В. – чувствую ли я вину в падении монархии? (Это было вскоре после прихода к власти Ельцина; я сидела и курила перед Ленинкой.) Когда я с недоумением ответила «нет», она продолжила: «А ваша семья?» Мамина монархическая семья действительно тяжело переживала участие В. В. в отречении, полагая, что нельзя было во время войны менять политический курс. Для меня, человека либеральных взглядов, его прежнее отношение к самодержавию неприемлемо – как бы я ни была увлечена его калейдоскопичностью.

Сам В. В. переживал свою измену монархии, но принять самодержавие без самодержца не мог. Ему хотелось верить, что отречение Николая II в пользу сына может монархию спасти. Именно поэтому он, тогда – член Временного комитета Государственной думы, согласился ехать с А. И. Гучковым в Могилев, где в конце февраля 1917 года находился Николай. Мама добавляла: В. В. казалось, что присутствие истинного монархиста облегчит столь тяжелый для «государя» поступок. Трогательно и смешно!

Вот как Шульгин описал эти дни: «Я присутствовал при отречении двух государей… Когда, пять дней тому назад, я шел через <Троицкий> мост, – Россия была империей… Теперь что она? И не республика и не монархия… Государственное образование без названия»[51]. (Николай отрекся в пользу брата Михаила, а не сына.) В тюремных воспоминаниях В. В. задается вопросом: «…[Я] поступил тогда так из дряблости или джентльменства? Мне кажется, в моей душе было и то и другое. Но не надо об этом, не надо. Это слишком тяжело и трудно для моих старческих переживаний». Джентльменом он называет того, «кто пользуется своим правом только тогда, когда иначе никак нельзя».