Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Молодые Екатерина и Василий Шульгины. ГАРФ. Фонд В. В. Шульгина

В тюрьме Шульгин писал об этих крайне запутанных отношениях аллегорически: «Три женщины обвились вокруг этого трезубца, как змеи Лаокоона. Хорошо, что около моей матери [одной из женщин] не было Нострадамуса и она умерла, не узнав будущей судьбы своих сыновей». (Жрец Аполлона Лаокоон погиб, увидев ужасную смерть своих ни в чем не повинных сыновей.)

Во время Гражданской войны у В. В. фактически было две семьи: с Дарьей Васильевной, активно участвовавшей в его политической деятельности, близко общались его старшие сыновья, Василий и Вениамин (Ляля, на поиски которого он и ездил в Советский Союз). В 1918 году В. В. отправился с нею в Румынию на Ясское совещание (между представителями Антанты и российскими противниками большевиков). В дороге оба заболели испанкой (так называемым «Испанским гриппом», в 1918–1919 годах имевшим характер эпидемии), и в Яссах она умерла. В. В. тяжело переживал ее смерть и много писал о ней в тюрьме – трогательно и возвышенно. Вскоре после смерти Дарьи Васильевны был убит его старший сын, девятнадцатилетний Василек, защищавший Киев от войск Петлюры: офицер, возглавлявший его дружину, бросил ее на произвол судьбы. (Этот эпизод описан Булгаковым в «Белой гвардии».)

Через некоторое время у В. В. появилась Надежда фон Раабен, тоже участница «Азбуки» и машинистка в «Киевлянине». Когда мама упрекнула дядю в измене всеми любимой Любочке, он ответил ей: «Без этого я бы покончил с собой». Тетя Катя (так называла ее моя мать) по-прежнему присутствовала в его жизни: дети были тому причиной, но не единственной.

Мама была бы возмущена тем, что я написала о хитросплетениях семейных связей, но я пишу как последний – не очевидец, но человек, знающий историю семьи, – и пишу об этой истории правдиво. Может быть, это и предательство, но в живых уже никого не осталось. Семья действительно держалась сплоченным фронтом и публично поддерживала «официальные версии отношений». Так, В. В. всегда писал о Пихно как об отчиме, а о его детях от своей старшей сестры – как о племянниках. Я уделила этим хитросплетениям столько внимания не только ради правдивости, а еще и потому, что они играли незаурядную роль в жизни моих родственников[59]. Почему так было, я не знаю – время ушло и некого спросить, поэтому я прибегаю к толкованию.

В. В. оставался семейным любимцем (как и Д. И. Пихно!), несмотря на нарушение брачных устоев; тетя Катя оставалась в дружеских отношениях с Любочкой, а затем – со второй законной женой В. В. Мне кажется, что брачные и внебрачные связи в тесном кругу знаменовали собою любовь в замкнутом семейном мире. (Соответствующим образом поступил и младший сын В. В., женившийся на моей матери – своей двоюродной сестре, – для чего им потребовалось специальное разрешение церкви.) По-английски есть выражение «all in the family» (все в семье). Правда, вторая законная жена Шульгина, Мария Дмитриевна Седельникова, не имела с его семьей родственных связей, но ее и любили меньше. Они познакомились во время Гражданской войны, а поженились в 1925 году, после того как В. В. развелся с Екатериной Григорьевной. Притом что Марийка, как называл ее В. В., была моложе его на двадцать лет, она потом часто болела, лечилась в санаториях и умерла раньше мужа, уже во Владимире.

В тюремных записях В. В. говорит, что всю жизнь страдал от «неврастенического утомления». Солженицыну моя мать сообщила, что В. В. не присутствовал на похоронах Столыпина потому, что находился в санатории для нервнобольных; мне она рассказывала, что после отречения Николая II у него сделалась глубокая депрессия. Неврастения неврастенией, но Шульгин был исключительно энергичный человек, к тому же долгожитель: он умер девяноста восьми лет.

В тех же записях он называет себя вырожденцем: «Природа, обрекая меня на бесплодие, могла иметь две цели. Одна – прекратить род, которому суждено было вырождение. Эта гипотеза опровергнута тем, что мои мальчики совершенно не были похожи на вырожденцев, ни в каком отношении». (Конец рода – один из основных постулатов теории вырождения, которую популяризировал Макс Нордау.) Далее цитируется стихотворение Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный» и следуют слова о том, что природа предназначила ему целомудрие, но помешало хирургическое вмешательство, сделавшее возможным рождение его сыновей. Намекая на свой недуг, он упоминает, что родился в праздник Обрезания Господня. Так как дефект был замечен только во взрослом возрасте, «телесный шрам никогда не зажил. Фрейд понял бы меня. Понял бы, но не излечил. ‹…› Я был неполноценен на фронте любви». Может быть, именно здесь коренилось его многолюбие. Это признание от 15 апреля 1952 года сопровождалось следующим:

Тут я должен записать то, что я хотел бы скрыть. Но меня роковым образом влечет по пути, проложенному знаменитой «Исповедью» Жан-Жака Руссо. Я его так презирал в свое время. А вот теперь плетусь за ним. Стыдно рассказывать стыдное. Но стыднее стыдное скрывать. Противна штукатурка иных женских лиц, но еще противнее мне собственный нравственный макияж. Умолчание есть тоже ложь. Я не хотел бы душевно «раздеваться», но не могу и рядиться. Я не люблю бесстыдного пера, но и лукавая каллиграфия мне невыносима. Правдивый почерк кажется мне наилучшим…

Однако о том, что он – сын Пихно, Шульгин не пишет! Кусок штукатурки остался.

Тут же В. В. говорит о преимуществах целомудрия, цель которого – сублимация (по Фрейду), ведущая к служению возвышенному. Он превозносит платоническую любовь, сравнивая ее с вожделением средневекового рыцаря Амадиса, отвергавшего все «звериное»: «Закованные в сталь воины не были недозрелыми мальчиками или передержанными жизнью неврастениками», к которым он относит себя. В. В. называет их идиотами, – отсылая к «Идиоту» Достоевского, – жившими в мире, где нашу праматерь Еву не безобразила кощунственная беременность. Они были вместе с тем провозвестниками грядущего Царства Божия на земле. В этом царстве дитя будет рождаться иначе, чем сейчас; от страстного поцелуя; и будет появляться в уголках прекрасных губ; величиной будет оно драгоценной жемчужины, что мать ребенка носит в ушах. Идиоты! А не идиоты ли те, что покорно мирятся с положением, когда органы, служащие извержению самого низкого, одновременно предназначены для самого высокого? Ибо, что есть в мире высшего, чем творение новой жизни? Но той, что не подвергает дочери Евы поруганию и страданию. Будущее за Амадисами. ‹…› Мечты! Согласен. Но думать, что во веки веков все будет так, как оно сейчас, не есть ли это грубейшая ошибка? Но не дает ли нам эволюционный путь право мечтать об улучшении процесса деторождения, безобразного и мучительного?