Сильное имя Надежда! (отрывок) - Надежда Савченко

Ця книга має побачити світ не тільки в Україні. Реалії нашого життя, що спричинили Революцію Гідності, та чесне висвітлення подій очима делегата Парламентської асамблеї Ради Європи від всіх людей, що допомагають українцям волонтерською працею та підтримкою по всьому світу!

Але взагалі книга побачила світ у цій якості, яку ви бачите, та у найкоротшій термін після того, як була написана Надією, завдяки людям, яких ми теж хочемо назвати. Це — акціонери АТ «Банк «Фінанси та Кредит»»; Ірина Дроздова, голова правління ПАТ «Кременчукм’ясо», та Михайло Качур, директор ПАТ «Ужгородський Турбогаз».

Ця книга буде гідно представлена на XXII Міжнародному книжковому «Форумі видавців у Львові» за сприяння і підтримки української юридичної спільноти в особі Сергія Свириби та Оксани Ільченко та їх колег. Щиро дякуємо нашим друзям-патріотам! Широко представити книгу читачам, достойно презентувати її допомогла юридична фірма Азіегз. Дякуємо, панове, за щирість і підтримку!

Наостанок, я сподіваюсь, Надія не буде проти, якщо я процитую уривок її листа до мене, всього один абзац, в якому — вся вона: «Я не боюся чорних пересудів і жовтої преси. Люди вже стомилися від брехні і «прикрашання» правди. Вони вміють відрізняти щирість від лицемірства. Тому я писала про себе правду. І мені куди страшніше, якщо мене звинуватять у брехні, ніж те, що будуть ходити плітки… Але я маю в житті свої принципи, які іноді людей шокують, і ті їх не розділяють. Але я така, яка я є! І якби була іншою, то не змогла б зробити того, що зробила!»

Надіє, слідом за твоєю книгою чекаємо на Батьківщині й тебе — вільну!

«Ілля, книги пишуть, коли хочеться померти, хтось з письменників казав. А мені поки ще не настільки фігово».

Впервые я услышал это от нее в августе 2014 в воронежском СИЗО. Рабочие отношения у нас выстроились не сразу. До нашей первой встречи 16 июля я почти ничего о ней не знал, даже не смотрел видео ее разговора с журналистами в плену, которое сделало ее знаменитой. Это было спустя месяц после того, как она попала в плен, и через неделю после того, как ей предъявили обвинения.

Надя потом вспоминала: «Заходят трое адвокатов, в костюмах, серьезные, видно, что дорогие. Я в жизни не нанимала адвоката. О чем я должна с вами говорить?» А мы со своей стороны увидели ее взвинченную, не понимающую до конца, зачем ее привезли в Россию, чего от нее хотят и с какой машиной ей предстоит столкнуться. Спрашивала, сколько все это может продлиться. Нам особенно нечего было ей пообещать. Если бы мы тогда предсказали ей, что суд будет только через год, она, вероятно, тут же выставила бы нас за дверь. К счастью, на то время мы и сами этого не знали. Это было до «Боинга», до Иловайска, до Дебальцево, до первого и второго Минска. Киев уже официально вступился за Савченко, Страсбургский суд принял предварительную жалобу на недопуск в СИЗО украинского консула, вариантов развития событий была масса. В июле 2014 еще не казалось невероятным, что Следственный комитет в какой-то момент одумается и признает ошибку. Их история с переходом Надеждой границы и якобы случайным задержанием в Воронеже была изначально нежизнеспособна, до января 2015 ей даже не предъявляли по этому поводу обвинений.

Пока Надежду держали в Воронеже, я ездил к ней почти каждую неделю. У нас сложился своеобразный порядок, даже ритуал таких встреч. Конец июля, август и сентябрь по вторникам или средам я выезжал ночью из Москвы, чтобы утром, отстояв очередь из адвокатов и следователей в предбаннике СИЗО-3, поговорить с ней два-три часа и успеть оставить передачу до закрытия окошка приема. Мы разговаривали на странной языковой смеси, даже не на нормальном киевском суржике — на суржике говорил я, а она, видя, что после ночи за рулем я плохо соображаю, подстраивалась под этот формат. Началось это как осложнение работы оперативникам, которые могли нас прослушивать, потом стало традицией. В Москве, в институте Сербского и в 20-й больнице, где охранники, не стесняясь, стояли в метре от нас в течение всего свидания, наш суржик помогал нам общаться, не обращая на них внимания. На нем мы говорили о жизни и о планах, на русском — только когда обсуждали какой-то процессуальный документ, который она писала под мою диктовку.

На первых порах следствие не баловало нас новой информацией, и наши еженедельные беседы в меньшей степени касались самого дела, а в большей — мира вокруг. Надежду больше всего интересовало, что на самом деле происходит в Украине. Телевизор в ее камере показывал только основные российские каналы, и она не сразу научилась вносить «поправку на распятого мальчика». Мне приходилось подолгу рассказывать ей, что на самом деле Мариуполь не взят, Харьков не эвакуируют, батальоны не развернулись на Киев, Третья мировая еще не завтра. В последнем, правда, у меня не было тогда полной уверенности.

Речь о книге я завел уже на третьей или четвертой встрече. Надежда уже успела рассказать мне несколько баек из иракского опыта и своих сложных отношений с армейским начальством, она метко подмечала детали своего тюремного быта, писала длинные письма сестре. На мой взгляд, у нее были все нужные задатки. Время шло, понемногу становилось ясно, что из жертвы она превращается в символ борьбы украинцев и даже в ее активного участника. Мы, ее адвокаты, сами способствовали этому, разрывая кольцо тюремной цензуры и давая ей — драгоценная привилегия для арестанта — возможность напрямую говорить с людьми. Савченко дала через нас несколько интервью, отвечая на присланные журналистами вопросы, но это было не так живо и интересно, как ее собственные рассказы.

С первого раза она наотрез отказалась от этой идеи: «Какой из меня писатель?» Но это было уже после разговоров «Какой из меня политик?» и «Какой из меня депутат?», и я уже знал, что с этим делать. Такие люди, как Надежда, могут сперва не верить в то, что у них что-то получится в новой для них области, но если дать им «дозреть», они берутся за дело и не отступают до конца. Надо только время от времени возвращать их к нужной теме. В декабре 2014, уже в Московском СИЗО-6 Надежда объявила голодовку. Ее ухо, простуженное на пересылке в сентябре, снова воспалилось, а нормальным лечением никто не занимался. «Вот вам таблетка, терпите, пройдет». Врача вскоре поменяли, но это уже было a day late and a dollar short — Савченко стала делегатом ПАСЕ, а Следственный комитет дал понять, что не будет считаться с ее иммунитетом. Она решила продолжать голодовку. К февралю она потеряла 20 килограммов, ее перевели в больницу знаменитой «Матросской тишины» и держали в одиночке под капельницей. Мы старались навещать ее каждый день, был повод или нет. И вот в какой-то момент Надя сказала мне устало: «Ладно, будет тебе твоя книжка. Я уже хочу умереть, так лучше буду писать». И книжка стала появляться. На каждом свидании я забирал у нее по 10–20 страниц, исписанных мелким, слишком твердым почерком человека, не евшего два месяца, через силу сжимавшего пальцами ручку. Потом были редактура, правки, дополнительные главы. Не «Война и мир», конечно, а впрочем — почему нет? Там ведь и о войне, и о мире. Когда книжка уже была готова, Надежда попросила меня написать к ней предисловие: «Раз ты все это затеял, теперь участвуй». Я сам в жизни не читал предисловий к своим любимым книжкам — а кто читал? Кому вообще нужны предисловия? Они не спасают плохие книги, а в хороших их все пролистывают. Я оттягивал эту обязанность до последнего, из редакции издательства уже трижды присылали вежливые напоминания. Наконец, когда дальше оттягивать стало некуда, я сел и записал эти страницы. Будем считать их отчетом перед историей. Если Надина книжка займет место наряду со знаменитыми тюремными мемуарами, пусть литературоведы знают, что своим появлением она отчасти обязана настырным просьбам одного московского адвоката. Я пишу эти строки в Киеве 29 июля 2015 года. Завтра в городском суде Донецка Ростовской области начнется процесс по делу Надежды Савченко. Никто из нас еще не знает, чем все это закончится.