Разберёмся по‑семейному - Виктор Галданов

— Я не буду отвечать ни на какие… — начал было Барский, но Коржанов оборвал его неожиданно резко:

— Будешь, ещё как будешь. И сказать тебе, почему? Не потому что ты перессал наших намеков, а потому что тебе позарез хочется знать, зачем тебя вызвала твоя подружка. А она сама ни черта не знает, только боится. Вся информация у нас, потому что мы занимаемся этим делом. Так что тебе придется ответить на наши вопросы, чтобы получить ответ на свои. Лады?

Барский пожал плечами и со вздохом признал свое поражение словами:

— Вот речь не мальчика, но мужа.

— Итак, Марина Козинская, тридцати трех лет…

— А я был уверен, что ей еще нет двадцати семи…

— … после четвертого развода решила не узаконивать своих взаимоотношений с мужчинами. По образованию актриса, Щукинское, выступала в музкомедии, танцевала в варьете. В молодости имела приводы в милицию за проституцию…

— Это я ей давно простил, — быстро вставил Барский.

— Наркотиками пробавлялась…

— Если она и пробовала раньше, то давно бросила, — резко сказал Барский. — И не черта шить девке дело на пустом месте. Что у родного ведомства против нее?

— Она живет в Крылатском. И по чистой случайности ты последние полгода указываешь этот же адрес и телефон, как свои. Два дня назад Марина звонила тебе в Сочи.

— Боюсь, что вы не много узнали, не так ли?

— Подслушивать правительственную линию нам не разрешили, — сказал Коржанов.

Барский важно надул щеки.

— Ну вот, хоть какая‑то польза от этой поганой работы. Хоть не каждому топтуну ты по зубам.

— Черт бы тебя побрал! — взорвался Коржанов и, оглянувшись, понизил голос. — Ну, ладно. Твоя подружка нам как‑то по фигу. Но у Марины есть сестра. Наташа. Лет на пять‑восемь моложе Марины, так что ей сейчас около двадцати пяти. Тоже художница. Была замужем за поэтом, который не вернулся из гастролей по Аргентине…

— Богэма, ёпыть… — угрюмо буркнул Федя.

— Теперь она утешилась с дружком, которого зовут Ефим Абрамович Лифшиц.

— Правильно говорят: в семье не без еврея, — кивнул Барский. — Ну и чем же вам не угодил наш еврей? На вид он скромняга‑парень. Хохмач, помешанный на своих машинках. Они с Наташкой вроде бы затевали что‑то более‑менее серьезное. («Если у этих двоих вообще может быть на уме что‑либо серьезное» — добавил он про себя.)

— Его в последний раз видели тринадцать дней назад, когда он высадил Наташу на Ленинском около метро, а сам уехал на выходные предположительно в Питер. Мы не думаем, что ему удалось добраться туда. Мы не смогли найти ни одного человека, который бы видел его самого или машину. Ты помнишь ее, чехардак типа «антилопы‑гну» вишневого цвета. Парень помешался на старинных автомобилях.

— Вы теперь работаете в бюро по розыску пропавших?

— Да, когда пропавшим оказывается инженер‑электронщик, принимающий участие в закрытом правительственном проекте, — отрезал Сияпин.

Барский застыл на мгновение с открытым ртом, а потом вполне натурально зевнул.

— Интересно. Ну, за внутреннюю безопасность полностью отвечает ФСБ. Не скучайте, мужики. — Он потянулся и встал. — Звоните мне, когда окончательно запутаетесь. У меня есть на примете хорошее частное детективное бюро. Кстати, своим они валютой платят.

— Ты хочешь сказать, что вернулся вовсе не для того, чтобы разыскивать Лифшица? — потребовал ответа Коржанов.

— Точно. Хотя у меня есть кое‑какие соображения относительно того, где он может быть.

— Да? — Оба агента быстро поднялись на ноги.

— Он сейчас торчит где‑нибудь на проселочной дороге с пустой канистрой. Эти старые модели просто взахлеб жрут бензин, — со смехом сказал Барский, подхватывая свой «дипломат».

— Черт бы тебя… — кулаки Коржанова сжались.

У двери Барский задержался ровно на столько, чтобы успеть посоветовать им:

— Не теряйте времени, выслеживая меня. Я буду у себя в «Трубе». А потом, я думаю, провожу Маришку домой. Сами понимаете, дело семейное.

Итак, история достигла своей кульминации. И разрешится, наверняка взрывом. Она, наверное, и не могла кончиться иначе — уж слишком истеричными, неистовыми и яростными были те порывы чувств, которые обрушивались на кораблик их маленькой семьи.

Да он и звал их так «моя маленькая семья». Вся история началась пять лет тому назад, в конце перестроечного года, когда в кабинет Барского привели заплаканную девочку и очень попросили помочь. Он успокоил девочку, как мог, налил ей чаю, предложил закурить, сходил за пепельницей (сам Барский тогда не курил) и, вернувшись обнаружил превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя. Зареванная чумичка с обвисшими влажными космами превратилась в очаровательную блондинку с невероятно чистыми скандинавского типа глазами. Она не имела права зваться иначе, чем Наташей, предположил Валерий — и угадал.

Затем последовала история, лишний раз подтвердившая постулат Толстого о том, что все несчастные семьи несчастны по‑своему. История семьи Козинских‑Малютиных изобиловала приключениями, бурными страстями, загадочными взлетами и сокрушительными падениями. Глава семьи, талантливый книжный иллюстратор, получил Сталинскую премию за цикл графических работ на тему «Ленин и дети», затем отправился в лагерь за портрет Сталина, в котором кто‑то что‑то не то усмотрел, затем вновь получил премию. Его супруга — артистка Большого — собрала все мыслимые и немыслимые награды и сплетни, развелась и вышла замуж за голландского миллионера, который оказался проходимцем, вернулась в страну и снова вышла замуж… Как зачарованный Валерий Барский слушал эту захватывающую историю, пока она вдруг не подошла к логическому концу. Итогом брака были две очаровательных девочки, одна из которых приняла фамилию матери, а другая — отца. Родители же вскоре один за другим последовали в могилу, и девочки остались без средств к существованию. Впрочем, обе были к тому времени уже вполне самостоятельными, старшая зарабатывала на хлеб танцами и древнейшим способом, младшая писала картины и участвовала в различных «акциях» хиппующей богемы, так что порой за ее картины удавалось что‑то получить. Но после одного задушевного разговора сестрички решили взяться за ум и открыть, как выразилась Наташа «нечто вроде театрального кафе‑шантана, клуба художников и поэтов, где каждый мог бы испить из живительного источника Искусства, вложить в него частицу себя и пообщаться с себе подобными». А в итоге получился полутемный подвал со стенами, изрисованными братьями‑художниками так, что неподготовленного человека могло стошнить, и исписанными похабными стишками. Гонорары свои художники и поэты сами предложили получить выпивкой и даже вполне могли обойтись своей закуской, на что девочки вначале радостно согласились, однако спустя неделю с ужасом стали убеждаться, что их шантан в одночасье превратился в вульгарный бордель, прибежище бомжей и прочей пьяни. В довершение ко всему на хозяек наехали рэкетиры и потребовали сумму, которой кабак не смог бы дать и за год. Залившись слезами девочки обегали всех своих знакомых и собрали деньги. Но через день приехала другая группировка и тоже потребовала денег. Как посоветовали знакомые, девочки свели тех и других, чтобы те разобрались и (втайне лелеяли надежду девочки) перестреляли друг друга. Но мафиози решили чисто по‑деловому и потребовали платить и тем, и другим. Назавтра истекал последний назначенный срок и…

— А продать свой вонючий кабак вы не пробовали? — спросил Барский, искренне желая помочь.

— Я лучше лягу под этого Куска! — побелев, выкрикнула Наташа.

— Это кличка его, Кусок, да? — вдруг заинтересовался Барский и затребовал к себе дело этого парня.

Выяснилось, что молодой человек с указанной кличкой уже год как состоит в розыске за убийство милиционера на Тушинском рынке. Так что, когда на следующий день команда подъехала к «Трубе», ее окружили ребята в масках и бронежилетах, а Куску, который попытался сопротивляться, шальная пуля угодила в печень, и он истек кровью, не приходя в сознание.

На следующий день с главарем очередной, приехавшей за данью команды беседовал лично Барский, прочая же команда лежала на снегу, заложив руки за головы. Их, пожурив, отпустили, задержав только одного дурня с «лимонкой». Главарь же по кличке Дупель еще долго приходил к Барскому и исправно стучал на всех своих коллег по преступному миру. Тогда же начался бурный, в одночасье закончившийся роман Валерия и Наташи; роман этот, как сказал бы поэт, сгорел, подобно Фениксу, чтобы на углях его разгорелось пламя истинной Любви. После знакомства с Мариной, Валерий еще несколько дней по наитию считал себя влюбленным в Наташу, и приходил по утрам на работу, как сомнамбула, тело его сладко ныло от любовных пыток, которым его подвергала по ночам молоденькая, но уже изощрённая в этом искусстве художница, перед глазами же стоял облик ее более взрослой сестры.