Экспедиционный корпус - П. Карев

Наконец фельдфебель разрешил нам стоять вольно, оправиться и покурить. Сразу поднялся невероятный шум, мы начали «бег на месте», стараясь разогреть застывшие ноги. Курильщики вынули расшитые деревенские кисеты с махоркой и закурили «собачьи ножки».

Неожиданно раздалась команда:

– Становись! Бросай курить!

Недокуренные цыгарки полетели в снег.

– Смирно1 – скомандовал фельдфебель.

Справа показался незнакомый офицер. Он подошел ближе, и фельдфебель отдал ему рапорт. Мы догадались, что это был ротный командир.

Выйдя на середину, прапорщик Смирнов поздоровался:

– Здорово, молодцы!

– Здравь желаем, ваше-родь! – прокричала в ответ рота.

Пройдя по рядам, ротный вызвал к себе фельдфебеля и взводных командиров.

– Много неграмотных? – громко спросил он Сороку.

– Сто десять неграмотных, шестьдесят малограмотных, остальные кончили сельскую школу, из них три человека кончили городскую, ваше благородие, – без запинки ответил фельдфебель.

Вслушиваясь в разговор, я старался получше рассмотреть ротного командира. Это был сухой, выше среднего роста, немного сутулый человек, с большими выпуклыми серыми глазами. Рыжеватые густые усы свисали вниз, закрывая непомерно толстые губы. Продолговатое лицо его с узким подбородком не внушало симпатии.

– А ну, погоняй-ка их немного, да растряси им деревенское пузо, – сказал Смирнов, обращаясь к фельдфебелю.

Тот подал команду, и мы побежали. Вначале нам это нравилось. Подпрыгивая, мы потихоньку смеялись. Но после приятной теплоты стало жарко, от нас повалил пар, мы тяжело дышали.

Фельдфебель то и дело покрикивал на отстающих. Вот кто-то свалился в снег. Прошло полчаса бессмысленной гонки, и более половины роты лежало в снегу. Только тогда Смирнов остановил людей.

Мы с первой же встречи не взлюбили Смирнова. Зато всем нам понравились прапорщики Борисевич и Иотковский. Борисевич серьезно относился к своим обязанностям. Во время занятий он всегда! спокойно, без крика и ругани растолковывал плохо усваиваемое солдатом. Иотковский часто беседовал с нами запросто, угощая папиросами.

Сороке не по душе было хорошее обращение Борисевича и Иотковского с солдатами. Фельдфебель потихоньку ябедничал ротному на прапорщиков. Смирнов не решался делать замечаний своим помощникам, зато жестоко отыгрывался на нас.

Однажды утром, в морозный ветреный день, подойдя к роте, прапорщик Смирнов невнятно поздоровался с фельдфебелем. В ответ тот выпалил:

– Сто сорок два ряда, ваше благородие!

– Дурак глухой! – обругал его ротный.

– Рад стараться, ваше благородие! – крикнул Сорока.

Это было похоже на анекдот, и мы захихикали.

– Что за смех? – закричал Смирнов и неожиданно поздоровался с нами.

Мы ответили вразнобой, недружно. Смирнов закрутил ус, – это был признак, что он не в своей тарелке, – но смолчал.

Вышли в поле на учебный плац. Смирнов остановил роту, прошелся вдоль строя и, не подав команды «вольно», подозвал полуротных и фельдфебеля. Они начали о чем-то разговаривать.

Младшие офицеры сперва стояли спокойно, а потом стали подпрыгивать на месте; их примеру последовал фельдфебель.

Кто-то на левом фланге переставил ногу, снег захрустел. Ротный злобно крикнул;

– Смирно! Какая там сволочь ворочается?

У людей стыли ноги, замерзали руки. Раздраженные мы ждали команду «вольно, оправиться». Но офицеры продолжали разговаривать, курили и, согреваясь, подпрыгивали на месте.

Смирнов наблюдал за нами и при каждом услышанном звуке или замеченном движении густой матерщиной восстанавливал нарушенный порядок.

Ветер становился нестерпимым. У некоторых из нас появились на щеках и ушах белые полоски, пальцы ног не двигались. Тут мы не выдержали и, как по команде, нахватав в руки снегу, начали оттирать обмороженные места и топать ногами.

Ротный бросился к нам с командой «смирно». Мы продолжали свое. Тогда Смирнов пустил в ход кулаки и наконец, не помня себя, выхватил из ножен шашку.

Мы рассыпались в разные стороны. Смирнов подобрал левой рукой полы шинели и гонялся по полю, преследуя то одного, то другого солдата.

Вдруг он сделал прыжок и со всего размаха ударил шашкой рядового Колесникова. Тот со стоном упал в снег. Мы кинулись к товарищу.

Смирнов стоял молча и, сняв папаху, вытирал с лица пот. Глаза его бессмысленно блуждали. Спустя минуту, он повернулся и, не сказав ни слова, пошел по сугробам к городу.

Двое солдат раздели Колесникова и перевязали рану.

Прапорщик Борисевич тотчас же построил роту и повел в казарму.

Долго среди солдат шли разговоры о том, что будет ротному командиру за ранение Колесникова. Со дня на день мы ждали, что его отстранят от командования ротой. Но приказа так и не дождались.

Колесников поправился и вместе со всеми уехал на фронт.

2

За несколько дней до отправки нашей роты на фронт был получен приказ по 147-му пехотному запасному батальону. Каждой роте предписывалось выделить молодых грамотных солдат в учебную команду. В числе отобранных был и я.

Рога уехала на фронт. Остались кадровики да мы десятеро, назначенные в учебную команду.

Фельдфебель и взводные бездельничали, помногу спали, пьянствовали, Смирнов в роте не появлялся.

В ожидании отправки в команду мы тоже ничего не делали. Только каждый день по утрам подметали казарму, ходили на кухню за обедом для начальства, по субботам мыли пол.

Нам было скучно. Читать, кроме устава, ничего не разрешалось. По мнению начальства, книги только голову забивали солдатам.

Лежали на нарах и думали каждый о своей деревне, о родных и близких.

Временами я раскаивался, что не попросился на фронт.

А пойти в учебную команду согласился не потому, что захотелось быть унтер-офицером. У меня было горячее желание учиться, знать как можно больше, не пугала даже жесткая, дисциплина, которая, как говорили, была в учебной команде.

Была у меня в те дни и мысль о дезертирстве, но я отбросил ее, зная, как туго приходилось пойманным дезертирам.

Наконец пришло распоряжение явиться в учебную команду.

Фельдфебель учебной команды Авдонин встретил нас такой речью:

– Вы – будущие унтер-офицеры, а поэтому должны быть примерными. Все мои распоряжения, а также, взводных и отделенных исполнять быстро и без разговора. Провинившиеся пусть пощады не просят. Взводные и отделенные командиры, если что заметите, немедленно докладывать мне. За покупками ходить только в лавочку, что рядом, в другую – ни-ни. Понятно?

В десять часов вечера была поверка, и фельдфебель разрешил ложиться спать.

В полночь горнист неожиданно заиграл «подъем». Мы проснулись и увидели Авдонина, который стоял около нар с ремнем в руках.

– Слушай сюда, ребята, – начал он. – Вы еще серые. Это – тревога. По моей команде вы должны одеться в три счета. Как скажу «раз» – начинай одеваться… Раз!-вдруг пронзительно закричал фельдфебель.

Солдаты, все как один, бросились к одежде. В руках завертелись портянки, люди обували сапоги.

– Два! – командовал Авдонин.

Руки солдат действовали быстро,.

– Три!

После небольшой выдержки фельдфебель подошел к неуспевшим одеться и начал каждого стегать ремнем.

– В ружье!

Мы бросились к пирамидам. Второпях многие похватали чужие винтовки.

– Выходи, стройся!

На улице всех, у кого ружья были не свои, выстроили отдельно. Фельдфебель велел им рассчитаться «на первый-второй», сдвоил ряды, и по его команде они побежали вдоль улицы.

Он гонял людей минут тридцать и, приказав вернуться в казарму, заставил раздеться в три счета.

В конце концов мы все же научились ложиться спать и вставать по команде.

Однажды во время вечерней поверки фельдфебель, кончив читать обычное нравоучение, заявил;

– Слушай сюда, ребята. С завтрашнего дня ни один из вас в лавку к Лариной ни ногой. Она торгует дорого, будете покупать в другом месте, – там дешевле. Наружному дневальному вменяю в обязанность следить за тем, чтобы ни один человек не заходил к Лариной. Поняли?

– Так точно, господин фельдфебель, – ответили мы.

Распоряжение было по меньшей мере странное, но ослушаться мы боялись и каждый раз бегали лишний квартал за табаком, спичками и другими мелочами.

На третий день своеобразного бойкота фельдфебель получил от Лариной закрытое письмо и в тот же вечер на поверке сказал:

– Слушай сюда, ребята. Завтра можете ходить в эту лавку. Ларина теперь будет торговать дешевле.

Утром мы снова покупали все необходимое у Лариной.

За три месяца нашего пребывания в команде фельдфебель несколько раз запрещал п вновь разрешал ходить в ларинскую лавку. Дело объяснялось просто. Ларина ежедневно угощала Авдонина пивом, закуской и папиросами, но он занимался еще вымогательством. Когда торговка в назначенный срок не присылала дани, Авдонин в этот же день говорил нам: