Неувядаемая слава Франции - Валерий Брюсов

Литературная деятельность Гюго проявилась еще в обширнейшей переписке, которую он вел с замечательными людьми всей Европы (в том числе с Герценом), и в публичных выступлениях с письмами и манифестами, в которых поэт-изгнанник принимал тон всесветного защитника справедливости против угнетения.

Франко-прусская война и падение Наполеона положили конец изгнанию Гюго. В сентябре 1870 года Гюго вернулся в Париж и был встречен восторженно. Избранный в Национальное собрание, он настаивал на продолжении войны, и когда победили сторонники мира, сложил обязанности депутата. Время Коммуны Гюго провел в Брюсселе, откуда ему пришлось уехать в Лондон, когда он выступил с защитой коммунаров. Тогда же был напечатан сборник стихов, посвященных событиям того года: «Грозный год» (1871). Когда жизнь во Франции несколько успокоилась, Гюго вернулся в Париж, где и провел последние 14 лет жизни, окруженный все возрастающей славой и неслыханным почитанием современников. При жизни Гюго еще напечатал семь новых сборников стихов (из которых наиболее примечательны: «Искусство быть дедом», 1877 г., и «Четыре ветра духа», 1881 г.) и подготовил к печати пять других, с тем, чтобы они появились после его смерти через определенные промежутки времени (наиболее замечательные: «Конец Сатаны», «Все струны лиры», «Последний сноп»). В то же время он написал свой последний роман или, вернее, хронику, изображающую события великой революции, – «Девяносто третий год» (1874) и свою последнюю драму, «Торквемада» (1882), запоздалый плод романтизма среди новых литературных веяний; издал (1877) свою памфлетическую историю декабрьского переворота, которая частью бьша написана и частью опубликована еще в 1852 году («История одного преступления»), книгу о Ла-Манше (1884), собрание своих политических речей, некоторых воспоминаний и т. п.

Все эти произведения уже не имели того значения в литературе, как прежние книги Гюго, хотя он и следил ревниво за всеми новейшими течениями, стремясь, например, в последних частях своей «Легенды веков» соперничать с парнасцами. Это не мешало всему литературному миру Франции чтить в Гюго своего патриарха. К нему приходили на поклонение, и престарелый поэт, в котором тщеславие было немалой слабостью, охотно раздавал молодым авторам свои поощрения, то лично, восседая на подобии трона, то в лапидарных письмах. Так, между прочим, приветствовал он представленного ему Верленом юношу Артюра Рембо.

Третья республика также осыпала Гюго почестями. Он был избран сенатором (но в заседаниях Сената участвовал редко). В 1882 году торжественно был отпраздновал день 80-летия Гюго. В Безансоне на доме, где он родился, была прибита бронзовая доска с барельефом поэта. Когда Гюго скончался 22 мая 1885 года, его тело было выставлено для поклонения под Триумфальной аркой; в день его похорон, собравших весь Париж, были закрыты все общественные учреждения и учебные заведения. Тело Гюго похоронено в Пантеоне.

В России и вообще за границей Франции Гюго наиболее известен как автор романов и отчасти как драматург. Драмы Гюго для нашего времени значительно поблекли. Характеры, созданные им, односторонни. Он то награждает своих героев всеми добродетелями, то делает их вместилищем всех пороков. Психология этих героев прямолинейна и однообразна. Ход действия исполнен всяких несообразностей; автор постоянно прибегает к переодеваниям, неожиданным «узнаваниям», «голосу крови» и т. п., нагромождает ужасы и шумные сцены. Сохраняют значение только лирические места этих драм, а в некоторых еще живое изображение прошлого быта, например в «Бургграфах».

В романах Гюго, напротив, иное бесспорно принадлежит искусству «вечному». Правда, в них много недостатков, характерных для всего «романтического романа». Изложение постоянно прерывается бесконечными отступлениями, лирическими, историческими, философскими; картины поверхностны и условны; психология действующих лиц разработана неглубоко; запутанная интрига маловероятна, и автор заставляет своих героев совершать подвиги невозможные (Жан Вальжан); неприятно действует стремление Гюго, с годами усиливавшееся у него, везде выставлять антитезы: черному у него постоянно противополагается белое, пороку – добродетель, трагическому – смешное; те же антитезы до нестерпимости пестрят самый стиль. Но Гюго побеждает читателя своим поразительным уменьем все изображать ярко и рельефно, заставлять воочию видеть описываемые сцены. Созданные им лица кажутся живыми не потому, что поэт раскрыл пред нами их душу, а потому, что он из слов изваял их явно зримые образы. Так нельзя забыть Гавроша, ночующего с малышами в «слоне», или детей, забытых в пылающем замке в «Девяносто третьем годе». Когда Гюго вносит в роман черты автобиографические, он проникает и в глубину человеческой души, как, например, в образе Мариуса. Исторические картины Гюго, при всем их несовершенстве с научной точки зрения, изумительно живописны. Может быть, Средневековье было не таково, как оно изображено в «Соборе», но Гюго заставляет нас его таким видеть и в то, что мы видим, верить. Особый дар Гюго составляло проникновение в жизнь неодушевленных предметов, благодаря чему и собор Богоматери, и море, и горящий замок у него кажутся живыми существами.

Самые антитезы Гюго, в силу мастерства его слова, производят иногда глубокое впечатление: такова, например, сцена борьбы с пушкой на корабле («Девяносто третий год») или речь Гуинплена в палате лордов («Человек, который смеется»). В описаниях знакомого ему быта («Труженики моря», «Отверженные») Гюго умеет быть простым, правдивым и трогательным. Наконец, в отступлениях Гюго есть страницы, исполненные подлинного пафоса и ораторской энергии (главы о Ватерлоо и др.).

И все же главная сила Гюго – в его стихах. Во Франции Гюго чтут прежде всего как поэта-стихотворца. Поэзия Гюго тоже не лишена крупных недочетов. Поэта в ней нередко заменяет искусный ритор, готовый красиво декламировать на какие угодно темы. Он постоянно гоняется за крикливыми эффектами, упорно ищет величественного и часто дает только напыщенное. Антитезы в стихах Гюго докучают еще больше, чем в его прозе. Очень любя философствовать в стихах, он совершенно лишен философского склада ума. Говоря о вопросах отвлеченных, он пышной фразеологией прикрывает самые банальные мысли. Но зато Гюго не имеет себе равных в умении создавать стихом пластические образы и целые красочные картины. Он неистощим в изобретении все новых и новых образов, которые непобедимо встают перед глазами читателя. Многие из этих образов стали символами, значение которых далеко перерастает то, что хотел сказать сам поэт. Слабея в песнях интимных, чисто лирических, Гюго вырастает в истинно великого поэта, как только приближается к эпосу. Равно он силен в оде и сатире. Он умеет воздвигать из стихов триумфальные арки и умеет стихом бичевать. Неистощим Гюго в выборе слов. Его словарь богат, разнообразен, почти всеобъемлющ, и каждое слово он умеет поставить так, чтобы оно произвело наибольшее впечатление. Великий мастер языка, Гюго умеет находить выражения, которые всё, даже самое известное, делают новым и неожиданным. В области техники стиха он достиг совершенства, которого до него во французской поэзии не бывало. Освободив стих от стеснительных правил лжеклассиков, он подчинил его законам, которые ему подсказывало его безошибочное чувство гармонии. Стих Гюго всегда силен и звучен, часто певуч, иногда виртуозен; рифмы Гюго всегда полновесны, красивы и существенно нужны стиху, а часто и исключительно богаты.

Многое в стихе введено Гюго во французскую поэзию впервые; в его поэзии есть настоящие tour de force[2] побежденных технических трудностей. Французские критики различают «три манеры» Гюго: действительно, стихи «Восточные мотивы» отличаются от стихов «Возмездие» и тем более от стихов «Легенда веков». В поэзии от простого описания Гюго переходил к ораторскому пафосу и потом к пророческому тону; но основной тон поэзии Гюго всегда оставался единым.

В историю литературы Гюго перейдет как величайший мастер французского слова, гениальный создатель образов и картин из слов, мощный оратор в стихах, находивший на своей лире рядом с громовыми звуками и нежные звуки свирели, порой унижавший поэзию до риторики, но иногда и риторику возвышавший до поэзии.

Сноски

1

Конец века (фр.).

2

Силовые решения (фр.).