Сороковины - Денис Гуцко

Подходила, спрашивала, какой гроб заказывать, весь черный или с лиловой каймой. Позже, уже на кладбище, землекопы предлагали место получше, за пять тысяч: ближе к дороге, рядом с богатой могилой. И были заранее грубы. Сморкались на землю. Матерились как бы невзначай. Как бы предупреждали: если что не так, могут запросто все испортить. Щербаков, постаравшись сказать как можно печальней: «Помяните, пожалуйста», – отдал старшему пакет с водкой и колбасой, заготовленный Аней, попросил, чтобы крест выбрали получше, без трещин.

Потопав, чтобы сбить налипшую солому, Щербаков шагнул в ворота церкви.

В просторном дворе никого. С макушки ближайшей ели, сам себе судорожно продирижировав крыльями, сухо каркнул ворон.

Поднявшись по высоким ступенькам церкви, Щербаков стянул вязаную шапочку, сунул в карман, перекрестился. «Отец умер», – напомнил он себе. Потянул за массивную ручку, подергал. Дверь не поддавалась. «Заперто. Закрыто еще». Посмотрел на часы: пять минут десятого. Мелькнул смутный страх: опоздал, а теперь церковь заперли, опоздавших не впускают. Но тут же подумал, что так не бывает, он о таком не слышал, чтобы опоздавших не пускали. Все-таки прислушался: тихо. Свободной рукой нахлобучив шапку на голову, развернулся, оглядел двор.

Никого. В глубине двора – большой двухэтажный дом, крытый шифером. Безо всяких изысков, весь как один исполинский кирпич. Напротив, у самой ограды – сторожка. Щербаков пошел туда.

Постучавшись, толкнул дверь.

Из-под потолка смотрит икона. Возле стены слева пустой письменный стол. Стул задвинут спинкой вплотную к столешнице. Очень чисто и аккуратно, крашеный пол намыт до блеска.

В дверях, ведущих во вторую комнату, появился мужчина лет пятидесяти.

– Скажите, а церковь еще закрыта? – спросил Щербаков, не решаясь шагнуть на чистый пол.

– Закрыта.

– Скоро откроется?

– В три часа.

– В три?

– Да. В три.

– Почему?

Мужчина пожал плечами.

– Здесь в три открывается.

Щербаков уставился в пол, пытаясь сообразить, что теперь делать.

– А… как же…

Ехать в ту церковь, где отпевали отца, к Старому кладбищу? Не успеет. Далеко. Ну и врачиха, опять же. Не успеет. Надо было заранее, вчера надо было. А так можно? Наверное, нет.

Он вернулся во двор. Ворон на макушке ели, так же взмахнув крыльями, каркнул снова. «И что теперь делать?» – подумал Щербаков, растерянно посмотрев на свой пакет.

– Так вам что надо? – услышал Щербаков с крыльца сторожки.

– Мне сорок дней… – с надеждой отозвался он. – Панихиду заказать.

Мужчина вышел на дневной свет, и Щербаков заметил, что он тоже очень чистый и аккуратный: и одежда аккуратная, и ступает он аккуратно, и даже лицо – очень аккуратное, равномерно-бледное.

– Это там можно, – кивнул он Щербакову на большой кирпичный дом в глубине двора.

Щербаков увидел крест на шиферной крыше.

– Там тоже церковь?

– Ну да.

– Спасибо.

Еще раз, по диагонали, он пересек двор, поднялся по ступенькам.

Из полумрака, волоча по полу мокрую тряпку, на него задом надвигалась женщина. Смутно, по золотистым и бронзовым бликам, угадывались впереди иконы, в глубине темнел алтарь.

– Извините, – позвал он. – Мне бы панихиду заказать.

Голос его гулко покатился по храму.

Женщина быстро разогнулась. Одной рукой вывесила мокрую тряпку над ведром, чтобы не капало на пол, другой быстро поправила сбившийся платок. Не оборачиваясь, сказала:

– Подождите пока. Нет никого.

Он отошел немного в сторонку от этого большого дома, который тоже оказался церковью, поставил пакет под ноги и закурил. Успокоился: значит, не опоздал.

Ягоды калины в инее, будто в сахаре. Щербаков дотянулся до грозди и осторожно зажал одну в щепотке пальцев. Скоро между пальцев стало мокро. Он убрал руку. В посахаренной инеем грозди появилась блестящая ярко-красная ягода.

Где-то недалеко и как-то вдруг загудел двигатель приближающегося автобуса. «ПАЗик» с черными полосами вдоль бортов вынырнул из-за сторожки, плавно въехал во двор. Щербаков зачем-то сорвал «свою» ягоду, сунул в карман.

Автобус одним широким виражом развернулся посреди двора и стал сдавать задним ходом к церкви, возле которой стоял Щербаков. Водитель затормозил ровно в тот момент, когда заднее колесо коснулось нижней ступеньки, а выхлопная труба прошла над верхней. Тут же распахнулась единственная пассажирская дверь, и двигатель замолк.

Щербаков услышал, как водитель протопал к зависшей над ступенями корме автобуса, как вручную открылись разбитые, судя по хрусту и скрежету, задние дверцы.

Потом водитель, низенький и как-то младенчески, нежно щекастый, взбежал к дверям церкви, распахнул их двумя энергичными рывками, и уже совсем другим, плавным жестом человека, исполнившего все, что от него ждали, извлек из внутреннего кармана сигареты.

Невдалеке от Щербакова безмолвно собирались люди. Трое молодых, крепко сбитых парней компактной стайкой обогнули Щербакова, направляясь к церковному крыльцу. Один скрылся за автобусом, двое встали рядышком, развернув к Щербакову джинсовые спины, украшенные фирменным логотипом: силуэт скорбящей женщины, обрамленный сверху названием: «Харон-2». снизу – номером телефона. Автобус качнулся, послышался негромкий деревянный стук, пара таких же негромких, коротких реплик. Скоро среди их напружинившихся спин, среди посуетившихся и вдруг замерших локтей показался гроб. Маленькое желтое лицо, утонувшее в чересчур просторно повязанном платке, сначала запрокинулось к небу, потом выровнялось и поплыло к темноте в проеме храмовых дверей.

– Куда?! – раздался из темноты решительный женский окрик.

Передние уже успели переступить через порог. Так и остановились, внеся гроб лишь наполовину.

– Не расставлено же! Ну надо ж сначала зайти, поинтересоваться. На время-то смотрите? Стойте!

Теперь Щербакову не видна была сама старушка. Только мыс льняного платка над белой подушечкой. Лучше всех, наверное, с макушки своей ели, торчащей у церковной крыши, видел ее ворон. Свернул голову набок и наблюдает, как замерло давно ему знакомое, тихое и короткое – всего-то в несколько шагов – шествие, и как, высунувшись из церкви по пояс, она медлит, и подставляет невидимому осеннему солнцу сухое безглазое лицо.

Внутри вспыхнул свет.

– Заносите!

Старушку занесли.

Щербаков затянулся и посмотрел в другую сторону – туда, где кучковались живые, приехавшие на этом «ПАЗике».

То один, то другой вскидывал руку, и пальцы его затевали бойкую, но недолгую пляску, снуя от груди к голове, от плеча к мочке уха. «Немые», – и Щербаков в который раз подивился этой всегда внезапно явленной, выскакивающей из обыденности как черт из табакерки, с мимикой, неприлично обнажившей лица – непреодолимо другой, безголосой, жизни.

А в ворота уже въезжал следующий, с такими же охряно-черными боками, «ПАЗик». Разворот посреди двора, отработанный за многие и многие повторы. Лаконичные движения парней из «Харона-2».

Кто? – заглянул он. На этот раз мужчина, не очень старый.

Щербаков бросил окурок за ограду.

Наблюдал, как в просторном этом дворе тихо, но бойко, будто в телевизоре с прикрученным звуком, разгорается новое утро.

Два водителя сошлись недалеко от него.

– Я думал, Булочник раньше тебя приедет, – сказал с улыбкой тот, у которого были щеки младенца.

– Ку-у-да там, – протянул в ответ второй. – Булочник не скоро будет. Он пока через жену перелезет, то-се.

Они говорили, почти не жестикулируя, по привычке сдерживая голоса.

Скорым маршевым шагом, от которого подрагивали края черной фетровой шляпки, в ворота вошла по-борцовски коренастая, плотно сбитая женщина. Рядом с нею, трепеща хвостом и пытаясь заглянуть ей в глаза, трусила тонконогая серенькая дворняга, на которую женщина, впрочем, не обращала ни малейшего внимания.

Женщина в шляпке подошла ближе, и водители поздоровались с ней мимолетными условными улыбками.

– Вы что, а? – на ходу бросила она водителям. – Сегодня совсем! Что ни день, прямо… – было заметно, что она охотно дала бы волю чувствам, если б не обстоятельства.

– Так вышло, – веселым шепотом отозвался один из водителей.

Вы б вечером так привозили, как утром привозите, – продолжила она, ни на секунду не останавливаясь, не глядя в их сторону. – Вечером вас не дождешься.

Дворняга подождала, когда похожие на мячики икры перестали мелькать над бетонными ступенями, и скучно затрусила прочь.

Щербаков смотрел на исполосованный шинами иней, на свои ботинки, из-под которых торчала солома, на низенькую сторожку, стоящую в виду сразу двух церквей – одной для живых, другой для мертвых. Порой вслушивался в слова, произносимые кем-нибудь рядом с ним.

Они шли курить к ограде, рассматривая одиноко стоящего Щербакова. Кто-то вспоминал: «Куда положили?..» Кто-то бежал в автобус, нес это что-то, благополучно найденное под сумками. Кто-то, озябнув, втягивал голову в плечи, подносил ладони ко рту и прятал их в густом облачке пара. В неподвижном сыром воздухе звуки вырастали большими, увесистыми. Все старались говорить потише. И только немые беседовали громко, часто сопя, размахивая руками и хлопая друг дружку по плечам, чтобы привлечь внимание. Когда подъехал батюшка на стареньком «опеле», Щербаков наблюдал, как тот выходит, прижав локтем полы кожаной куртки и одновременно пальцами подобрав рясу, чтобы не замарать.