Сцены - Николай Лейкин

— Ну, ту-то стоит. Та сама ягода. Покойник Николай Тихоныч из-за нее семь лет без просыпу пил, да так в пьяном виде и богу душу отдал.

— Что же, голубушка, про нее сказано-то, расскажите…

— Ведьмой названа.

— Чудесно! Чудесно! Вот за эту штуку, кажется, расцеловала бы этого писаку! Ведь вы не знаете, что это за дрянь такая! Наклонитесь-ка, что я вам про нее и про их кучера расскажу…

Начинается шепот. Дама передает другой даме. Все качают головами.

— Неужели? — раздаются сдержанные возгласы.

— С места не сойти, родная! — подтверждает рассказчица.

Вдруг в столовой раздается крик; «Батюшки! Что это я хватил! Ах ты, господи! Жжет! Жжет!» Все бросаются на крик. Мужчины тоже встают из-за карт.

— Что такое? В чем дело? — слышны со всех сторон вопросы.

— Ничего, ничего! Это так, — успокаивает хозяйка. — Наш молодец Иван прокрался в столовую, схватил с окна бутылку да и ну пить из горла. Думал водка, а в бутылке-то был керосин.

— Так что же, дайте ему скорей молока.

— Не беспокойтесь, пройдет! Это с ним уже не первый раз.

Делается легкая суматоха. [2]

НОВЫЙ ГОД

Первый день Нового года. Купеческий дом. Пахнет жареным, лампадками, выхухолью. Полы вымыты и начищены воском так, что в них хоть смотрись. В прихожей раздаются звонки за звонками. В залу являются гости с поздравительными визитами. Визиты принимает «сам», «сама» и их дочь-невеста. Сам в медалях, с расчесанной бородой и с головой до того жирно уснащенной помадой, что с нее даже капает, гордо сидит около стола с закуской и поглаживает объемистое чрево, поверх которого покоится золотая массивная цепь от часов. Лицо его сияет: он слегка выпивши и то и дело спрашивает свою супругу:

— А что, Аграфена Спиридоновна, кто теперь может заметить, что мы из мужиков, лаптем щи хлебающих?

— Ну, вот! Стоит об своем мужицком звании вспоминать, коли ежели вы себя давно уж отполировали и к вам военные офицеры с поздравлением ездят, — отвечает супруга.

— То-то! Вот и Глашу за полковника выдадим замуж. Меньше чином, хоть разорвись ты, так за того не отдам. Теперь вот медалями изукрашен, а на будущий год, бог даст, и Станислава првесят, а там и мундир приютский благоприобрету. Глаша, сколько у нас сегодня перебывало народу с новогодним челобитьем? — обращается отец к дочери.

— Сорок две души, папенька, — отвечает дочка. — Я на подоконнике карандашом отмечаю.

— А разные, которые облагодетельствованные мною, в каком численном курсе у нас перебывали?

— Две вдовы по рублю получили, шесть ундеров — по полтине, да окромя того четыре сироты — по два целковых.

— Молодец дочка! Вся в меня. Крестники и все мною призираемые кумовья являлись на поклон?

— Были давеча утром, но так как вы сами были с визитами у генералов, то они обещались после зайти.

— А парильщики из бани, трубочисты, сторожа и прочая сволочь являлись за получением следуемого им за поздравление вознаграждения?

Его перебивает супруга.

— Да полно тебе, Артамон Иваныч, куражиться-то! Ну, что ты к девушке пристаешь? — говорит она.

— Соблюдение порядка для меня первое дело. Коли ежели нет у меня секретаря, то пусть дщерь наша единоутробная докладывает. Впрочем, к пасхе будет у нас и секретарь. Найму какого-нибудь пропойного подешевле.

В прихожей звонок. Входит гость в порыжелом сюртуке и тащит за собой за руки семи-восьмилетнего мальчика в розовой ситцевой рубашке. Гость отыскивает в углу образ, крестится на него и, обращаясь к хозяевам, говорит:

— С новым годом, Артамон Иваныч! С новым годом, Аграфена Спиридоновна! С новым годом, Глафира Артамоновна! Желаю вам счастия и всех благ, больших и маленьких!

— А! Купоросов! Живая душа на костылях! И с сыном! Вот, братец, не обанкроться ты три года назад, вышла бы у тебя новая фирма: Купоросов и сын. А теперь уже нельзя для несостоятельного, потому за эту музыку сейчас за хвост да палкой. Будет у тебя конура твоей собственности с тремя банками ваксы продажной, так и ту кредиторы отымут. Ну, желаю тебе всех блох больших и маленьких! Благ тебе желать нечего.

— Шутить изволите, Артамон Иваныч! Шутники вы, право! — говорит гость и щелкает сынишку в загривок. — Ну, ну! Начинай же!

На глазах ребенка слезы. Нижняя губа у него трясется. Отец отходит в сторону и показывает ему кулак. Тот, дрожа всем телом, начинает читать заученные стихи:

   С новым годом поздравляю,   Счастья-радости желаю,   Крестный папа дорогой.   И чтоб ваш счастливый век,   Как прекрасная комета,   Лучезарно бы истек.   Многи лета! Многи лета!

— Довольно, довольно! Я и так дам целковый. Просекаешь ребенка-то? — обращается он к отцу.

— Зачем его сечь-с? Он и так у нас умный. Поцелуй, Ванюшка, ручку у папеньки крестного.

Ребенок тянется к руке. Купец дает ему рубль и со вздохом прибавляет:

— Рука дающего да не оскудеет! О господи! Так не просекаешь? А следовало бы. Младенцам эта самая наука никогда не вредит. Только нужно правило просекания знать. Первое дело поймай его за ухо, потом ущеми между колен и дери по мягким местам неустанно. Купоросов, водку пьешь?

— Употребляем-с, коли ежели во благовремении.

— А пополам с горчицей выпьешь?

— Зачем же такая издевка над нашим бедствием?

— Чудак ты! Ведь я тебе благодетель. Ну разве можешь ты мне в моих блезирах препятствовать? Выпей с горчицей — три рубля дам. Ведь тебе на бедность годится.

— Делать нечего, извольте наливать.

Хозяин чокается с ним и говорит:

— Видишь, каши тебе почет. Именитый купец, изукрашенный медалями, обласканный двумя генералами, и вдруг с тобой, прогорелым, за панибрата пьет и даже чокается! Вот тебе три целковых. Ну, желаешь ты теперь получить старый сюртук с моего плеча? Коли желаешь, то потешь нас с женой и изобрази нам аспида и василиска! Проползи по горнице на брюхе из одного угла в другой, только с рычанием, иже льву подобно.

— Артамон Иваныч, при младенце-то неловко будет! Каков пример, коли ежели вдруг отец его законный и в змеином образе…

— Жаль. А сюртук, брат, почти новенький. Ну, убери сына в другую комнату, а сам ползи. Видишь, какой я сговорчивый.

— В таком разе, пожалуй! Ванечка, уйди в ту комнату!

— Ну, полно Артамон Иваныч! Полно! Что тебе за охота издеваться над Купоросовым! — заступается за гостя хозяйка. — Не надо, Купоросов не надо, мы тебе и так сюртук отдадим, да там у нас есть еще и стеариновые огарки для тебя.

В дверях появляется мальчик.

— Парильщики из Туляковых бань пришли и сторожа от Владимирской…

— Зови! Ну, Аграфена Спиридоновна, уж ты там как хочешь, а этих виночерпиев я накачаю во все свое удовольствие и бороться их заставлю.

— Папенька, не водите их сюда. Они тулупами всю залу провоняют, — говорит дочь.

— Вишь, неженка! Отец себе тулупами да полушубками состояние составил, а она их боится. Ну, ладно, ладно. Пусть они в столовой подождут. Купоросов, следуй за мной по пятам, яко паж, и будь хранителем полуведерной бутыли.

Хозяин и гость уходят в столовую. Оттуда слышатся восклицания: «С новым годом! С новым счастьем!» [3]

НА ПОХОРОНАХ

Похороны. Из подъезда выносят гроб. Стоя в глубоком снегу и подобрав полы траурных кафтанов, поют певчие. Искривив нижнюю челюсть и уйдя подбородком в воротник, хрипят басы; заигрывая друг с другом, визжат дисканты и альты и фальшивят. Регент, сохраняя строй, ловит левой рукой одного из мальчишек за вихор, а правой старается долбануть в темя камертоном другого. Толпа народа.

— Позвольте узнать, это купца хоронят? — спрашивают две салопницы.

— Нет, не купца, — мрачно отвечает шуба.

— Стало быть чиновника, но ведь тогда треуголка и шпага на гробе полагается… Кто же он по своему званию?

— Актер[4]. Можете продолжать свой путь. Здесь вам денежной милости не очистится.

— Актер! Ах, боже мой! Поди ведь и чертей играл? Раскаялся перед смертью в своем актерстве-то? Ведь ежели духовное, например, Юдифь, главу отсекающая, Соломон, пасть львиную раздирающий, а то нынче больше насчет передразнивания… Вымажут лицо зеленой краской…

— Пороки карал-с, пороки… С богом! Не проедайтесь!

— Деточки остались?.. Ах, господин, какие вы неразговорчивые! Супруга есть? Может, ветошь какую после покойника раздавать будут? Нам бы что-нибудь старенькое на помин души… Вы не пожертвуете ли, господин, хоть малость во спасение безвременной кончины? В таком звании нужно сугубое поминовение. Порок пороком, но прежде всего не осуждай, не осужден и будеши… Аще же…

— Где тут городовой?

Шуба начинает смотреть по сторонам. Салопницы скрываются. Стоят двое в скунсовых шубах. Из разговора можно понять, что один писатель, а другой — актер.