Жажда - Ассия Джебар

Мне действительно нравился этот немного жестковатый, твердый голос, и оттого, что я знала теперь, что он обращается к Джедле, я чувствовала себя в полной растерянности.

Да, этот голос соответствовал ей, чистым чертам ее лица, которое сохранила моя память таким, — таким оно было в памятный год моей юности, нахлынувший на меня теперь тяжелой волной воспоминаний. Они готовы были захлестнуть меня и сейчас, но я воспротивилась им, устало рассмеявшись.

Когда я вернулась к себе, вошла в свою комнату, тишина, царившая в доме, наполнила мою душу покоем. Это был какой-то особенный покой, доселе не знакомый мне. И прежде чем заснуть, я все поняла.

Лето теперь могло продолжаться дальше, катиться себе вперед, словно полый шар, подобный моей пустой жизни, ничем, кроме сонного дурмана жары да леденящей сини моря, не заполненной. Достаточно было обжигающей немоты одного взгляда Джедлы, чтобы все вдруг — и мои любимые часы отдыха на теплом песке, и мои одинокие прогулки по летним дорогам, — все вдруг внезапно оказалось ненужным, никчемным. Я поняла, что скука и тоска кончились, что одиночества больше нет.

Глава II

На следующий день я встретила их обоих. Солнце уже стояло высоко, и я отправилась на пляж; я приметила их еще издали на той самой дорожке, что шла вдоль ограды их парка. Джедла чуть впереди, за ней высокий, немного сутулый мужчина. Я пошла быстро, стараясь пройти незамеченной, потому что почувствовала вдруг, что смущена их появлением. Однако я успела поймать скользнувший по мне взгляд Джедлы и тень легкой улыбки на ее лице. Вот и все. Но я уже знала, что буду потом долго вспоминать об этой паре, которая медленно приблизилась ко мне и так же медленно повернула в сторону с тем отрешенным видом, какой бывает у посетителей музея, которые проходят перед экспонатами, не замечая ничего вокруг. А я подумала о счастье. Именно таким я его и воображала: глубокая сосредоточенность на самих себе, молчаливая погруженность в свои думы, как у Джедлы и Али, увиденных мной на повороте дороги.

То летнее утро было зябким. Нетерпеливые порывы ветра гнали по сине-зеленому морю мелкие барашки волн. Вода была холодной, и после освежающего купания мне захотелось забыть об этой встрече. Мне было противно мое любопытство, я находила в нем что-то нездоровое. Я насмехалась над этой жадной завистливостью одиноких женщин. И любила свое гибкое тело, которое бросала навстречу искрящимся под ярким солнцем волнам.

К обеду я вернулась домой, отдохнувшая, в достаточно хорошем настроении, чтобы выслушать болтовню моей сестры. Мирием была очень возбуждена в последнее время. Она то и дело рассказывала о каких-то очередных размолвках со свекровью. Ее муж обедал у своей матери, в Алжире. И без того никогда не любившие друг друга, женщины видели в этом еще один повод для взаимной ревности. Я знала, что на самом деле моя сестра — человек мягкий и добрый, и если она немного эгоистична, то уж, во всяком случае, не зла. Ей не хватало для этого упрямства. И откуда у нее вдруг брались эти колкие словечки, это жесткое выражение лица? Неужели ее любовь к близорукому мужу, к его сутулым чиновничьим плечам могла родить столько желчи? Однако все эти слишком оскорбительные нападки Мирием на свою свекровь мне пришлись по душе: они словно пробудили меня от моего оцепенения, от моих неопределенных мечтаний. Я решила вновь облачиться в холодное безразличие. У меня вдруг возникло желание прокатиться на машине или помечтать о возлюбленном.

Я росла ребенком избалованным не только отцом, но и судьбой. Она была ко мне всегда милостива. Достаточно мне было чего-нибудь только захотеть, даже о чем-то лишь смутно подумать, как все складывалось именно так, как я желала.

Вот почему я не удивилась в тот день, когда мне встретился Хассейн. Я возвращалась после купания босая, с мокрыми волосами, и вдруг какая-то машина притормозила возле меня. Я радостно улыбнулась Хассейну-мне всегда было приятно его видеть. Несколько минут спустя мы уже сидели за столиком на открытой террасе кафе у моря.

— Вы похорошели, — сказал он. — А ваши светлые, мокрые волосы делают вас похожей на… русалку.

Я прервала поток его комплиментов, хотя мне и нравился их дружески насмешливый, открыто иронический тон. Уже давно между нами повелось так, что я разыгрывала из себя кокетку, а он — человека разочарованного, уставшего от женщин. Этим мы облегчали себе общение. И всякий раз, когда мы встречались, мы были довольны своими хорошо сыгранными ролями и тем, что нам удалось достойно ответить на недобрые взаимные выпады. Это действовало возбуждающе. Вот и сейчас Хассейн поддразнивал меня, и я хохотала от всего сердца, даже не пытаясь ему возражать.

— Я сказал «на русалку»? Да нет! Вы похожи, скорее, на колдунью, очаровательную, конечно, колдунью!

— Отпускайте комплименты хотя бы увереннее! А еще лучше — расскажите-ка мне о себе. Как жизнь?

— Моя адвокатская контора вполне процветает. Так что можно было позволить себе две недели отдыха. Но особо удаляться от Алжира я все-таки не могу, вот и приехал сюда. И надо же такому случиться: как только вышел из отеля, первого, кого встречаю, — это вас! Нужно ли говорить, как бешено забилось мое сердце!

Мы рассмеялись. Я была счастлива, что Хассейн оказался здесь. Одной мне уже становилось скучно, и я искренне призналась ему в этом. При Хассейне я могла говорить о чем угодно, все высказывать вслух, даже то, что полагала циничным. С ним все становилось просто, и простота эта вселяла покой. Однако это не помешало мне отметить его манеру избегать со мной серьезного разговора. Его ирония прекрасно служила ему, с ее помощью он ускользал от меня так же легко, как вода утекает сквозь пальцы…

Я мечтательно смотрела ему вслед, когда он пошел купить сигареты. Он не был красив — слишком смуглый, черноволосый, немного приземистый. Его массивной коренастой фигуре недоставало элегантности. Однако мне нравился пронзительный взгляд его глаз, в глубине которых вспыхивал огонек, придававший им настороженное выражение. А тонкие губы делали его улыбку жесткой, ироничной.

— О чем задумались, Надия? — спросил он меня, вернувшись.

— О вас!

Я по старой привычке взглянула на него полными невинности глазами. Отметив про себя фальшивость своего поведения, я решила прекратить игру. Мы еще немного поболтали о каких-то пустяках, как вдруг Хассейн неожиданно спросил:

— Я узнал, что вы разорвали помолвку…

Я почувствовала себя так, словно меня насильно заставили оглянуться назад. А мне этого очень не хотелось. Я уже было обрела то внутреннее безразличие, с которым привыкла говорить об этом «деле», как выразился бы муж моей сестры. Теперь же в глубине моей души словно открылась черная бездна, я сама вдруг задумалась над тем, что произошло.

— И вы были причиной тому! — сказала я Хассейну.

Бесцеремонность иногда была для меня удобной, но мои вольности всегда смущали людей, и моя откровенность казалась им вызывающей. Хассейн принял серьезный вид и произнес с трагической интонацией:

— Каким же это образом мне выпала такая высокая честь — проникнуть, даже не подозревая этого, в вашу жизнь, овладеть вашими чувствами?..

И по тому, что в голосе Хассейна скрывалась ирония и взгляд его по-кошачьи хитро и остро следил за мной, я поняла, что он во власти игры и все между нами по-прежнему. Скука, вновь овладевшая мной, поднималась из глубин нашего прошлого, которое снова надо было ворошить и снова думать о том, чем станут наши отношения: стоит ли все время прикидываться, надевать на себя различные маски — словом, делать вечно одно и то же. И тогда я, как бы прислушиваясь к самой себе, начала ему рассказывать, спокойно и вроде бы даже равнодушно:

— Когда после пасхальных каникул я с отцом вернулась из Парижа в Алжир, вся семья моего дорогого жениха — бог знает, откуда ей было это известно, — уже проведала о том, что я с вами провела вечер, ходила танцевать в ночной клуб. Это оказалось просто замечательным поводом для злых сплетен и едких насмешек моей будущей свекрови. Словом, вспыхнул типичный скандальчик, как это водится в буржуазных семейках. Потом явился Саид. Как всегда, рассудительный. Попросил меня никогда ни с кем больше никуда не выходить, не развлекаться, даже с вами, хотя вы и друг семьи. Он говорил, что понимает меня, вовсе не ревнует, но надо же уметь идти на уступки тем, кто нас окружает, учитывать обычаи нашего общества… В общем, он хотел от меня его же благоразумия и призывал к благопристойности в поведении. Может быть, сам-то он и был благоразумным, но, пожалуй, чересчур. Я бы предпочла…

Я остановилась, сама удивленная тем, что выпалила.

— Вы бы предпочли?.. — терпеливо напомнил Хассейн.

— О нет!.. Ничего. Я и сама не знаю.

На какое-то мгновение мне захотелось быть искренней, открыться ему, себе самой, оставить свою позу. Но я только пожала плечами. Зачем это? Искренность была бесполезной.