Ответ - Янош Сас

Помнишь, небольшая комната была битком набита, дым стоял коромыслом, мы едва слышали друг друга. Играла радиола, танцевали. «Un jour, tu verras...» Ты усмехнулась, заметив, что у меня скверное французское произношение. Я отмахнулся, мол, главное, чтоб сбылись слова песни: «В один прекрасный день, увидишь, мы встретимся вновь». Ты бросила на меня холодный взгляд, и я прочел в нем не только недоумение, но и осуждение подобной сентиментальности. И потому поспешил заметить, что я не циник.

Ты опять пристально посмотрела на меня. С той поры я так и не знаю, голубые у тебя глаза или зеленые. Иногда они даже синие-синие, как ультрамарин, порой зеленые, светло-зеленые, как трава ранней весной. Впрочем, я не очень-то силен в сравнениях, они всегда вызывали у тебя усмешку. Словом, ты пристально посмотрела на меня, но промолчала. Мне показалось странным, что несмотря на очень хорошее настроение ты совсем мало говоришь, и я сказал тебе об этом. Ты не ответила. И с подчеркнутым интересом, словно услышала что-то исключительно важное, стала сосредоточенно вслушиваться в чьи-то слова. Потом, когда шум усиливался, ты будто охватывала взглядом всю комнату, и я замечал, что взгляд этот был невидящим. Хотя лицо твое было невозмутимым, я не сомневался, что тебя терзает какая-то мысль, какое-то смутное, неведомое чувство, обострявшее черты твоего лица, отчего оно казалось усталым. «Что гнетет эту девушку? — думал я. Ты мне очень нравилась, помнишь, я сразу же подсел к тебе. — Наверно, у нее есть какая-то тайна, что-то причиняет ей боль. Я должен раскрыть эту тайну». Но это, скорее, был предлог, оправдание в собственных глазах внезапно возникшего интереса и растущего влечения к тебе.

Наконец, мы сели к столу. К тунцу не оказалось лимона. (Тебе, наверно, смешно, что я описываю все так подробно, будто это происходило не с тобой, но, повторяю, я не могу не писать об этом.) Ты вскочила, чтобы сбегать за ним домой. «Проводишь?» — спросила ты таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. Все засмеялись. Возможно, над чем-то другим, но я помню, что все смеялись...

«Родители уехали за город», — сообщила ты по дороге. Квартиры я не разглядел, перед глазами была только ты: контуры твоей стройной фигуры в полумраке прихожей, затем при ярком свете на кухне. «Здесь у нас кладовая, — сказала ты, повернувшись ко мне, — без твоей помощи мне не обойтись — лимоны на верхней полке».

Ты принесла из кухни стул. «Я сам», — предложил я. Встав на стул, я достал лимон и передал тебе. Моя рука невольно коснулась твоей, и мне это было приятно. «Еще один, — попросила ты, — нас ведь много. Не будем скупиться».

Спускаясь на пол, я обнял тебя за талию. Твое лицо было близко, я вдохнул твой аромат, и такое чувство радости овладело мною, будто все это происходило со мной впервые. Я попытался поцеловать тебя. Без гнева и возмущения, а, скорее, с какой-то неизъяснимой грустью ты отстранила лицо. «Зачем так спешить», — сказала ты, и я понял: ты права, все гораздо серьезнее, чтобы можно было спешить. Ведь еще есть время, очень много времени, вся жизнь! Я и впрямь подумал так, хотя тут же с горечью отбросил эту мысль.

В доме Чопоти над нами, помнишь, стали подтрунивать:

— Уж не на Кипр ли они ездили за лимонами?

— Нет, они бегали на улицу Капу, в магазин самообслуживания.

И как бы ты ни отрицала, я снова повторю: во время обеда ты позволила мне ногой касаться твоей ноги, а во время танца ничуть не противилась, когда я крепко прижимал тебя, хотя и не раз пыталась поддеть меня тем, что я танцую старомодно, что, мол, теперь партнеры держатся только за руки, не смотрят друг другу в глаза и делают мелкие шаги. Тем не менее ты танцевала так, как я тебя вел. Напрасно станешь отрицать, все было именно так. И когда в семь часов вечера я собрался уходить, ты меня не пустила. Не спорь, это говорит во мне не польщенное воображение мужчины. Нет, нет! Было именно так — тебя тоже влекло ко мне. Мы как-то сразу, внезапно ощутили обоюдное влечение, — проще сказать не умею, — ты тоже почувствовала, что мы созданы друг для друга. Неужели это только плод моего воображения, результат внезапного увлечения? Разве в магнитном поле взаимных симпатий люди не теряют чувство уравновешенности, у них не кружится голова и они сохраняют способность здраво мыслить? Разве это не тот случай, когда принято говорить, что любовь слепа? А прожитые вместе четыре года? Неужели ты была несчастлива? Совершила ошибку? И теперь вдруг осознала ее? Ведь ты уехала и этим хочешь дать понять (что же еще может означать твой шаг?), что между нами нет ничего общего.

Как мы сидели с тобой в углу, прижавшись друг к другу! Говорили о литературе, о твоих волнениях перед государственными экзаменами, о предстоящем назначении, о твоем страхе перед учениками, о сомнениях насчет того, сможешь ли ты привить им любовь к литературе, и не лучше ли тебе заняться научно-исследовательской работой в академии, поскольку у тебя, кажется, есть способности к филологии; мы рассуждали о диалекте «чанго», и я, конечно, без умолку рассказывал о своих студенческих похождениях. Признался тебе, что иногда пишу стихи, когда-то даже собирался опубликовать их... Но не прочел ни одного, правда, ты просила об этом с нескрываемой насмешкой. Спорили о моде. Затем о кинокартинах. Тебе особенно полюбился один из главных героев фильма «Летят журавли» (уже не помню его имени), а я поносил современные пьесы и назидательные новеллы, ты же хвалила Брехта, предлагая вырваться из традиционных рамок театрального барокко... Я, невежда, мало что понимал, но меня интересовало все. (Видишь, я всегда стараюсь оправдать себя!)

— Что вы там замышляете, заговорщики? — прервал нас Чопоти. Он, как мяч, скакал вокруг — толстый и добродушный, с лукавой усмешкой на круглом, полном лице. Мы знакомы с ним еще по университету — он неплохой химик, но ему, пожалуй, не хватает упорства. К счастью, он попал в хороший коллектив. Да и с женой ему изрядно повезло. Помнишь, как ухлестывал за Клари Чопоти «чертовски смазливый» Преда? Клари — самая милая гусыня на свете, впрочем, тебе это лучше известно, чем мне. Слышал я, будто она сетует теперь, что не попала в университет. Представь себе бедных школяров — ведь она собиралась стать преподавателем географии «по жребию»: бросила в шляпу десять бумажек и вытащила географию. Но для Чопоти Клари — настоящий клад, поскольку она прощала ему (наверно, прощает и по сей день) все его похождения. Кто-то нам рассказывал, как однажды Клари приняла десять таблеток люминала, и после того, как ей промыли желудок, она, поглаживая лысеющую голову мужа, проговорила: «Я верю, Дюсика, ты любишь только меня...»

Вот как умеют жить люди, видишь? Что же мешает жить нам, даже во сне не допускавшим ничего подобного? Неужели мне надо было быть несправедливым к тебе? Неужели этого тебе не хватало? Знаю, я не ангел, у меня миллион всяких недостатков, но все же...

Вот уже два дня, как ты уехала. С тех пор я не перестаю любить тебя. И если ты полюбишь другого, я выпрошу в музее пистолет и убью его. Ни на что не посмотрю, слышишь? Убью. Потом будешь носить мне передачи в тюрьму.

■

Дорогая! До сих пор я не получил от тебя ни одной строчки.

Сижу в буфете за пустым столом, в самом углу. Двое наших сотрудников — один из них тот самый худощавый Йованович, которого ты прозвала Зубочисткой, — всякий раз, как только я принимаюсь писать, допрашивают, что со мной, и я отвечаю, что директор требует срочно представить отчет. По правде же, мне просто не хочется писать в лаборатории, так как Граф и Хаднадь непременно станут совать нос. А почему бы мне и не писать жене, которая уехала в отпуск? Вчера под вечер директор остановил меня и спросил, не могли бы мы с тобой зайти к ним как-нибудь вечером. Я хотел было тут же придумать какую-нибудь версию о твоем внезапном отъезде, но, по-видимому, до того был смущен, что Делеану, который способен видеть человека насквозь, вероятно, все понял. Он прищурил глаза, как делает всегда, когда замечает что-нибудь такое, что другой хотел бы временно или навсегда сохранить в тайне. «В таком случае приходите один, когда захотите», — пригласил он, и слова «когда захотите» произнес не то чтобы с издевкой, а, скорее, с мрачной безнадежностью, будто наверняка зная, что в таких ситуациях человеку вряд ли что-либо захочется. Но не исключено, что это лишь плод моего уязвленного воображения.

Мне очень не хватает тебя. Вчера после обеда я заказал телефонный разговор с тобой на сегодняшний вечер. Проснулся в пять утра, снова ровно в пять утра, и первым делом подумал, что ты не отзовешься, но сейчас уверен, что ты обязательно придешь на переговорный пункт. Утром, ощущая горький привкус сигарет во рту, — не так-то легко томиться в одиночестве в квартире, где все напоминает о тебе (не улыбайся!) — становишься невольно таким отъявленным пессимистом, как в пору юности, когда окончательно приходится мириться с тем, что светловолосая дама твоей мечты принадлежит другому. Видишь, я даже шучу — у тебя научился, но ничего не поделаешь, я никогда не был очень способным учеником, хотя и стараюсь, а это уже кое-что.