Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лена остановилась, поблагодарила молодого человека за то, что тот проводил ее, и добавила, что дальше пойдет одна. А для полной ясности объяснила: идет к свекрови за дочкой.
— Но можно мне вам когда-нибудь позвонить? — спросил парень, и по тому, к а к он это спросил — неуверенно, запинаясь, без того самоупоенного нахальства, с которым спрашивают телефон другие, спрашивают так, словно оказывают ей большую честь, — Лена поняла, что этого парня опасаться незачем, и назвала номер домашнего телефона. Потом, помедлив, и рабочего.
Он стал звонить — Валентин. Лена привыкла к его голосу, к его манере неожиданно, без всякой связи менять тему разговора. Лена удивлялась терпению, с которым Валентин дожидался, когда они смогут встретиться.
К Валентину, точнее, к его звонкам привыкли и у нее на работе. А Лена долгое время не могла пересилить себя, стеснялась разговаривать на виду у всех и на вопросы Валентина отвечала односложно. Как она ненавидела себя за эту дурацкую застенчивость! Однажды машинально взглянула в зеркало, которое Светка Гаврикова, ее подруга, оставила рядом с телефоном, и ей стало противно за свое будто бы окаменелое, напряженное лицо. Голос ее срывался, вся она словно бы цепенела. Сколько раз убеждала себя, что нужно относиться ко всему проще, что другим нет дела до ее переживаний, но стоило Светке объявить на всю комнату: «Лена, иди, твой!», как она опять заливалась краской. Сначала Лена пыталась протестовать, но потом махнула рукой: «твой» или «не твой» — какая разница, звонит, и то хорошо.
Да, кстати сказать, Лену не особенно донимали расспросами: наконец и у нее, Василенко, появился кто-то, и слава богу, давно бы так.
2
Вообще-то в отделе относились к Лене хорошо, и не только потому, что жалели. Она, пожалуй, была единственной среди чертежниц, кто воспринимал свою работу не как временное прибежище. Другие, совмещая работу с учебой, высчитывали, сколько еще месяцев им оставалось «торчать в этой конторе» — так обычно называли девчонки институт по проектированию зрелищных зданий и спортивных сооружений. Лена не высчитывала; и без того знала: много — и все реже вспоминала о своем решении: лишь только Машенька немного подрастет, восстановиться на заочном…
Как-то само собой получилось, что она всегда помогала, если у кого-нибудь не ладилось с чертежом. Помогала без долгих уговоров и словно бы незаметно. Хотя если чертеж не получается или ты не укладываешься в график, то на все, как говорится, согласишься, даже назидательные слова стерпишь.
Однажды, когда Светлана Гаврикова попросила, чтобы Лена раскрыла ей свои профессиональные секреты, та смутилась. Какие еще там секреты, что ты сочиняешь? Но все обстояло не совсем так, один секрет у нее все-таки был. Лена л ю б и л а чертить. Она умела представить чертеж в целом, владела пространственным мышлением, которое позволяло ей на огромном листе ватмана мысленно разместить основные узлы так, что все они соединялись в единый ансамбль.
В институте еще на первом курсе Лена удивлялась, как это девчонки н е в и д я т чертеж. Считают, размечают заранее, а когда чертеж готов, получается чепуха: то какой-нибудь узел оказывается явно не на месте, раздражает, то угол листа пустой, «провисает» — тоже не дело. Но все это еще, как говорится, полгоря. Насмотрелась Лена на муки, когда кто-нибудь из подружек заканчивал чертеж — вот он почти готов — и вдруг беда: рейсфедер подвел, оставил подтек, та схватит бритвочку, станет подчищать, да в сердцах еще сильнее намажет, — считай, дальше толку не будет, все пойдет через пень-колоду. И еще одно правило усвоила Лена: пока полностью не придешь в себя, за рейсфедер лучше не браться.
Однажды она не удержалась, расхвасталась, назвала себя ученицей Рябова. Тут же поняла, что прозвучало это хвастливо, но все пропустили фразу мимо ушей, видно, фамилия Рябова никому ни о чем не говорила. Значит, никто не учился в МИСИ — иначе имя это врезалось бы в память. В инженерно-строительном Рябова знал каждый — его любили, боялись, его прославляли и проклинали, слагали о нем легенды. Седенький, сухонький, небольшого роста, с ясными голубыми глазами, правую руку он всегда прикладывал к уху, чтобы лучше слышать, Рябов был подчеркнуто строг и сразу же сообщил, что его предмет любит усидчивых и аккуратных, предупредил, что многим, наверное, будет трудно, но пусть лучше трудно сначала, на первом курсе, зато потом станет легко, а не наоборот. Старика слушали недоверчиво, да и невнимательно: мало ли кто о чем на первой лекции говорит, поживем — увидим.
Угрозы свои Рябов привел в исполнение довольно скоро — после первого домашнего задания. Он прошелся по рядам, отпуская короткие, но выразительные реплики. От беглого и как бы невнимательного его взгляда ничего не укрывалось: ни подчистки, ни толщина линий.
Случилось однажды и у Лены объяснение с Рябовым. Он присматривался к ее чертежам, но молча, не высказывая замечаний. И вот однажды, после одного из занятий, когда Рябов произнес патетическую речь о том, что черчение не ремесло, а искусство, что для некоторых оно, конечно, и ремесло, для тех, у кого грязный, неухоженный рейсфедер и все линии — одинаковой толщины, но бывают — старик пожевал при этом губами, — да, бывают люди, у которых линии на чертеже имеют несколько градаций: есть линии тоненькие, словно их и не тушью начертили, а волос упал на бумагу, а есть толстые, а есть и еще потолще. Рассуждения эти легли Лене на душу. Домашнее задание она выполнила с особым старанием, а перед тем, как сесть за работу, вычистила рейсфедер до чистоты идеальной. Меньше всего она думала о похвалах Рябова — просто было и приятно и радостно, когда на ватман ложилась тонюсенькая ниточка туши.
Рябов не мог не заметить ее стараний. Но прореагировал довольно странно: ткнул пальцем в те линии, что были сделаны тоньше других, и спросил у Лены: «Тушь? Карандаш?»
— Тушь! — ответила Лена, немного задетая подозрениями преподавателя. — А вот мы сейчас и проверим, тушь это или не тушь, — умиротворенно проговорил Рябов. — Возьмем ластик и проверим.
Убедившись, что здесь именно тушь, старик
