Дочь времени. Дело о похищении Бетти Кейн (сборник) - Джозефина Тэй

– Букашечное пустое место. Глумливое ничто. А ощущение, будто меня хорошенько отхлестали крапивой.

– Может, тебе что-нибудь попринимать?

– Чтобы стало ясно на душе?

– Чтобы проветрить мозги и заодно поднять настроение. Послушай, а не заняться ли тебе философией? Йогой, например? Хотя с твоим аналитическим умом вряд ли ты склонен к абстрактным построениям.

– Я уже думал об алгебре. У меня всегда было чувство, что в школе я мало ею занимался. Но я, кажется, слишком увлекся геометрией, изучая этот чертов потолок. Пожалуй, надо немного отдохнуть от математики.

– Ну а как насчет кроссвордов? Могу принести тебе целую книжку.

– Боже упаси.

– Ты мог бы и сам их составлять. Я слышала, это гораздо забавнее.

– Может быть. Но в каждом словаре несколько фунтов веса, и вообще я ненавижу справочники.

– В шахматы ты играешь? Что-то не помню. Не хочешь порешать шахматные задачки? Белые начинают и ставят мат в три хода.

– Шахматы я всегда любил чисто эстетически.

– Эстетически?

– В них все очень красиво. Слоны, пешки… Очень изысканно.

– Вот и прекрасно. Я принесу тебе… Ну хорошо, хорошо, оставим шахматы в покое. Попробуй решить то, что до сих пор никому не удавалось.

– Ты подумала о нераскрытых преступлениях? Я знаю их все назубок, и ни в одном нельзя сделать сверх того, что уже сделано, тем более в моем положении.

– Да нет, при чем тут архивы Скотленд-Ярда? Я подумала, как бы получше сказать, о более классическом случае, о таком, что изумляет мир уже не одно столетие.

– Например?

– Скажем, письма из шкатулки.

– Нет, нет, только не Мария Шотландская!

– Почему? – спросила Марта, которая, как все актрисы, не могла устоять перед белой вуалью Марии Стюарт.

– Потому что меня еще могла бы заинтересовать порочная женщина, но глупая – никогда.

– Глупая? – Именно таким голосом Марта произносила монологи Электры.

– Очень глупая.

– Ах, Алан, зачем ты так?

– Носи она другой головной убор, никто бы о ней и не вспомнил. Именно ему она всем обязана.

– Ты думаешь, в панаме она любила бы менее страстно?

– Она вообще никогда не любила, тем более страстно.

Грант понял, что только долгие годы, проведенные в театре, и забота о лице, над которым она трудилась не меньше часа ежедневно, не позволили Марте выразить все ее возмущение.

– Интересно почему?

– В Марии Стюарт было шесть футов, а слишком высокие женщины редко бывают сексуальны. Спроси любого врача.

И тут Грант задумался, почему все эти годы – с тех пор как Марта записала его в свой резервный эскорт, – ему ни разу не пришло в голову соединить ее пресловутую уравновешенность с ее ростом. К счастью, Марте было не до параллелей, поскольку ее мысли были поглощены любимой королевой.

– Так, может быть, она и мученицей не была?

– Мученицей чего?

– Веры.

– Она была мученицей своего ревматизма. Выходя замуж за Дарнлея, она обошлась без разрешения папы, а бракосочетание с Босуэлом проходило по протестантскому обряду.

– Сейчас ты скажешь, что она и пленницей не была.

– Беда в том, что тебе мерещится комнатка с зарешеченными окошками где-нибудь на чердаке и преданная старушка, которая постоянно молится вместе с королевой. А на самом деле у нее сначала была свита в шестьдесят человек, и она ужасно переживала, когда ей оставили «всего» тридцать человек, да и потом чуть не умерла от огорчения, оставшись с двумя секретарями-мужчинами, несколькими женщинами для услуг, вышивальщицей и одним-двумя поварами. Кстати, Елизавета платила им из собственного кошелька. Она платила двадцать лет, и двадцать лет Мария Стюарт сторговывала шотландскую корону любому европейцу, готовому начать революцию и вернуть ей трон, который она потеряла, а если повезет, то и трон Елизаветы.

Грант взглянул на Марту и удивился тому, что она улыбается.

– Теперь их меньше? – спросила она.

– Кого?

– Колючек.

Он рассмеялся:

– О да. Я не вспоминал о них целую минуту. Все-таки одно доброе дело, которое можно записать на счет Марии Стюарт.

– Откуда ты о ней столько знаешь?

– Когда-то, еще в школе, писал эссе.

– И она тебе не понравилась?

– Мне не понравилось то, что я о ней узнал.

– Ты не считаешь ее трагической личностью?

– Как раз считаю, только совсем по другой причине. Ее трагедия в том, что она, королева, родилась со взглядами провинциальной домохозяйки, которой хочется одержать верх над миссис Тюдор с соседней улицы. В сущности, нет ничего забавнее и безобиднее. Такое может привести разве лишь к тому, что окажешься по уши в долгах, но это уж кому как нравится. Если же подобной домохозяйке подвластно целое королевство, беда неминуема. Отдавать в заклад страну с десятимиллионным населением ради того, чтобы одержать верх над королевой-соперницей! Неудивительно, что Мария Стюарт печально закончила свою жизнь, – сказал Грант и замолчал, что-то обдумывая. – Она была бы лучшей на свете учительницей в школе для девочек.

– Что ты говоришь!

– Я не имел в виду ничего плохого. Коллеги бы ее любили, дети обожали. Она занимала не свое место, и в этом ее трагедия.

– Ладно-ладно. Не хочешь, не надо. Какие там еще у нас исторические загадки? Железная маска?

– Ничего не помню, но человек, не сорвавший с себя жестянку, меня не интересует. И вообще меня не интересует человек, лица которого я не вижу.

– Ах да. Как это я забыла о твоей страсти к лицам? Кстати, у Борджиа есть замечательные лица, и ты мог бы найти для себя не одну задачку. А Перкин Варбек? Толкаешь его туда-сюда, а он все на месте. Помнишь, есть такая игрушка?

Дверь приотворилась, и в проеме показалось родное домашнее лицо и неизменная, а потому тоже ставшая родной шляпка миссис Тинкер, которую Грант помнил со времени своего первого появления в ее доме. Он просто не представлял свою домоправительницу в другой шляпке, хотя знал, что у нее есть еще одна, потому что она иногда упоминала о «моей синей шляпе», но то было нечто необыкновенное во всех смыслах, и на Тенби-Корт в доме 19 миссис Тинкер в ней никогда не появлялась. Синяя шляпка служила мерилом значительности происходящего, и миссис Тинкер надевала ее в особых случаях. («Вам понравилось, Тинк? Как там было?» – «Нет, не стоило надевать синюю шляпу».) Она надевала ее в день свадьбы принцессы Елизаветы, ею отмечены некоторые другие события в королевском семействе, а также короткий репортаж в хронике: герцогиня Кентская перерезает ленточку… В общем, этот головной убор служил для оценки явлений, достойных надевания «моей синей шляпы».

– У вас гости, – сказала миссис Тинкер. – Я уже собралась уйти, но мне показалось, будто я узнала голос. Тогда я сказала себе: «Это всего-навсего мисс Халлард» – и вот решила войти.

Как всегда, миссис Тинкер принесла множество бумажных пакетов и пакетиков и еще маленький букетик анемонов. С Мартой она поздоровалась, как равная с равной, и Грант вспомнил, что в свое время она служила костюмершей и потому не испытывает благоговения перед театральными богинями. Потом она искоса взглянула на великолепную сирень, расцветавшую под руками Марты, не видевшей лица миссис Тинкер. Однако, заметив анемоны, Марта ловко разыграла сценку, словно год ее репетировала.

– Я выбрасываю кучу денег, чтобы порадовать тебя белой сиренью, а миссис Тинкер приносит полевые лилии и сводит на нет все мои усилия.

– Лилии? – недоверчиво переспросила миссис Тинкер.

– Они красивее Соломона, который во всей славе своей никогда не одевался так, как любая из них. А они не трудятся и не прядут[2].

Миссис Тинкер бывала в церкви только на свадьбах и крестинах, но принадлежала к тому поколению, которое еще посещало воскресные школы, поэтому с любопытством взглянула на пучок славы, зажатый у нее в руке.

– Вот оно что. Не знала. Так гораздо интереснее. А я всегда думала, что они сродни чертополоху, который растет вдоль любой канавы. Стоят они все-таки дороговато, а выглядят так себе. Значит, они бывают разного цвета? А почему в магазине об этом не говорят? И почему их называют лилиями?

Женщины обсудили перевод слова «анемон» и неточности в Писании («Я всегда удивлялась, зачем хлеб на воде», – сказала миссис Тинкер), и злополучный момент встречи был забыт.

Они все еще были заняты Библией, когда в палату вошла Пигалица с цветочными вазами. Грант обратил внимание, что они не годились для анемонов и, следовательно, предназначались для сирени, служили как бы паролем к дальнейшему диалогу, но Марту не интересовали женщины, если только она в данный момент не испытывала в них нужды, и такт, который она проявила в отношении миссис Тинкер, был всего лишь avoir faire[3], годами выработанным рефлексом. Из величины социальной Пигалица была переведена в величину функциональную, и ей ничего не оставалось, как собрать выброшенные в раковину нарциссы и молча поставить их в вазу, а Грант впервые за долгое время наслаждался прекраснейшим в мире зрелищем – притихшей Пигалицей.