«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

Перед рассветом небесная темь сгустилась, как-то отяжелела и низко нависла над реденькими перелесками. Дорога исчезла, и коровенки едва-едва нащупывали во тьме пыльную колею.

Старик примостился на передке телеги, но все еще не мог найти себе удобного места. Он подворачивал под себя то одну, то другую ногу, натягивал на плечи потертый армяк, перебрасывал с руки на руку стрекало, прикрикивал на коровенок, посапывал…

Ему хотелось как-то объясниться с мальчиком, да не знал он, с чего начать.

— Цанко… Слышь, Цанко…

Молчит… С тех пор, как узнал, что старик хочет отдать его в услужение в город, — словечка не проронил. Попробуй поговори с ним, как со взрослым, растолкуй ему, чтобы он понял…

Дичок — как бурьян дикий. И упорный! Сколько раз старик бранил его, сироту, а вот пришло время расставаться — и тяжело… Хорошо хоть, что темно сейчас.

Мальчик зарылся по колени в сено и, навалившись на боковину, смотрел, как во тьме мелькают спицы правого заднего колеса.

— Раз… два… три… — считал он про себя.

Когда он доходил до семи, рассохшаяся ступица колеса жалобно-жалобно взвизгивала.

Равномерное поскрипыванье перепутывало мысли, уносило его куда-то далеко, напоминая ему то о журавлях, что летят над поблекшим полем, то о старом, прогнившем шесте, который скрипит у них в деревне над колодцем. Иногда он вздрагивал и оглядывался назад: уж не догнал ли их Чернё, и не он ли это бежит за телегой, повизгивая радостно-боязливо, чтобы обратить на себя внимание? Почуял с вечера пес, что быть разлуке, — еле отогнали его от телеги.

— Послушай, Цане… — снова подал голос старик. — Ты кем меня считаешь, что так надулся? Школа… это и я понимаю… Тяжело тебе — ну, ладно! А мне — ты ведь не спросишь? А матери твоей, страдалице, каково? Мы, что же, думаешь, каменные?

Мальчик поднял голову — звезды уже прогорали, подергиваясь белесым пеплом далекого утра. Телега сонно погромыхивала по мягкой дороге, и голос старика доносился глухо, словно неясное урчанье воды в бу́чале.

— Твоего же добра ради, Цанко, — наше-то времечко уж прошло. О тебе заботимся; ведь как отца твоего убили, один ты у нас остался. Большим человеком хотим, чтоб ты стал, богачом. Все чтоб перед тобой шапку ломали. Белый хлеб чтоб ты ел, вот как!

Мрак, должно быть, захлестывал его, и он то и дело вертел головой, откидывал назад руку со стрекалом, и, казалось, сам уже не верил своим словам.

— Поработаешь годик-другой у Дончо, научишься торговле, а там — как по маслу пойдет! Глядишь, коли соображение в голове есть, так и свою лавку откроешь. Свою лавку! Может, и в нашем селе откроешь. Видишь? Снова к нам вернешься, а то как же!..

Телега вдруг словно стала легче — перевалили последнее, невидимое возвышение, за которым поле уходило ровной пеленой, чтобы где-то там, вдали, оборваться крутым спуском к широкому белому ложу Дуная.

Коровенки пошли живее.

— Раз… два… три…

Колесо поскрипывало теперь уже на счете «пять».

— Чего ты висишь на боковине? Приляг лучше, выспись. Тебя ведь работа ждет. Пожалуйста, сударь! Пожалуйста, сударыня. Что вам будет угодно, барышня? — закривлялся старик, повторяя слова, которые ему приходилось слышать в базарных лавках.

Они прозвучали так неожиданно и странно, что мальчик вздрогнул, снова поднял голову с боковины и, моргая, уставился на деда.

— А!

Старик обрадовался, что ему удалось хоть немного расшевелить внука, и продолжал приговаривать уже более уверенно:

— И ты научишься городскому разговору. Знаешь, сколько там каждый день народу проходит! Не одна ведь лавка, и не две, а целых три! В одной ситец продают, в другой — бакалею, а в третьей — только керосин, железо и соль. Контора своя у человека, телефон. А какой сопляк был, когда нанимался в трактир к Пешо Барышнику! Поработал у Пешо какой-нибудь годик и, как змея, выполз из крестьянской кожи. А все потому, что башковитый. Пешо только его и посылал скупать скотину по деревням. Наливай, наливай, наливай — весь секрет его в ракии[1] был. Сам-то он — не поймешь, то ли пьет, то ли нет, больше смотрит, чтоб другие пили, чтоб головы кругом пошли, а там — глядь, скотинку чуть не без денег и увел. Хозяину прибыль, и сам не в накладе. Рассказывали мне…

Цанко растянулся на постланном в телеге пахучем позавчерашнем сене, подложил руки под голову и принялся смотреть на гаснущие небесные уголья. Дрема охватывала его, и до него уже едва доходило, что говорит ему дед.

— Ну, само собой, никогда бы Дончо так не разбогател, кабы не окрутил дочку Барышника. Но и тот уж такой пройдоха, такой пройдоха! Не почуй он, что Дончо скоро станет разбойником почище его самого, — ни за что не отдал бы за него дочь. Зарезал бы ее, а не отдал, хоть тот, шельма, и без отцовского разрешения с девкой сладил. Ведь Дончо простой крестьянин, а она пансион кончала, понимаешь?

Увлекся и старик своим рассказом, забыл, что разговаривает с внуком. В голосе его зазвучала глухая, еле сдерживаемая вражда.

— Три лавки у Дончо. На копейку в долг не дает. Сколько сел в округе — все у него в руках. И пшеница и кукуруза — все через его амбары проходит… Да, переплюнул тестя Дончо.

Повизгиванье колеса переливалось в скрип кузнечиков на жнивье:

— Зи-и-ма… зи-и-ма… зи-и-ма…

Глаза у Цанко закрывались.

Звезды вытянулись в тонкие светлые проволочки, переплели ему ресницы. Заскрипел колодезный журавель. Мать достает из колодца воду, а с темного дна ухмыляется и подмигивает мальчику дед. Колодец глубокий, поэтому голос его еле слышен. Только седые усы шевелятся…

Телега затарахтела по разбитой мостовой старинного городка, каменные домишки которого едва держались на размытом потоками крутом берегу Дуная.

Цанко привскочил и хотел было встать в телеге, но она дернулась, и мальчик опрокинулся обратно в сено.

— Ух ты!

Цанко уцепился за трясущиеся боковины и, зачарованный, начал оглядываться по сторонам.

Земля неожиданно проваливалась куда-то глубоко-глубоко; там, внизу, по ее зеленому дну текло что-то белое и широкое, а над этим белым вились легкие испарения.

— Дунай.

Детская