«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

Оба хозяйских мальчика отправились вслед за ним, смотреть, как он будет выливать помои в яму, но и они шли в нескольких шагах от него, в сторонке, чтобы как-нибудь не испачкать свои чистые ножки. Ни один, ни другой не заговорили с Цанко. Зато и он вылил ведро и вернулся на кухню, ни разу не взглянув на них.

— Теперь возьми горячей воды с плиты и вон ту тряпку и хорошенько почисть умывальник, — продолжала распоряжаться госпожа, показывая, где что взять.

Умывальник был не чище ведра. Цанко никогда не приходилось ни видеть умывальников, ни мыть их, но он взял большую кастрюлю с горячей водой, поставил ее на дощечку и стал понемногу отливать воду кружкой на грязную тряпку.

— Эй, послушай-ка, — не замедлила вмешаться госпожа. — Ты сначала тарелки вымой, а потом уж три жесть. Давай, давай, учись! Да смотри не сломай чего-нибудь, а то я с тебя удержу при расчете.

Цанко мыл иногда в деревне свою миску, но что именно нужно делать, чтобы вымыть эти белые, расписанные золотыми узорами тарелки, — он не знал.

Госпожа, вероятно, поняла его бессилие и, став рядом, начала ему показывать. Казалось, она говорит спокойно, но мальчик вскоре почувствовал в ее голосе нарастающее раздражение.

Матери часто случалось его поколачивать, и от других женщин и старух в селе ему не раз влетало, когда он учинял какую-нибудь шалость, но только теперь он испугался женщины. Он выливал воду в противень, как ему говорили, смывал жир с тарелок над кастрюлей, но весь дрожал от страха, как бы не разбить какую посудину.

— Намыль как следует тряпку! — приказывал полный скрытой угрозы голос госпожи, и Цанко начинал усиленно тереть зеленый брусочек.

— Эй, послушай-ка! — голос повышался. — Ты так трешь, что за один раз половину куска измылишь! — и мальчик отдергивал руку.

Наконец Дончовица за спиной мальчика махнула на него рукой, оставила его одного заниматься посудой и принялась готовить детям завтрак. Из огромного, в полстены, стеклянного шкафа она достала чашки и блюдца, положила на блюдечки по целой ложке меда из пузатой стеклянной крынки, разлила по чашкам молоко, нарезала брынзы, расставила все это на блестящем подносе из белого железа и понесла к столику под виноградными лозами.

— Стефка! Ваню!.. — долетали сквозь листву у окна ее ласковые призывы: — Идите, деточки, идите поешьте.

Она осталась в саду завтракать с детьми, и Цанко мог теперь спокойно домыть тарелки. Он обливал их чистой водой, смотрел и сверху и снизу, не осталось ли где пятнышка, и опрокидывал на стол поверх цветущей, как розовый сад, клеенки. Потом он принялся яростно тереть умывальник, словно ему он хотел отплатить за тоску, никогда прежде не сжимавшую так его грудь.

Вдруг ему пришло в голову, что грязная вода в ведре может снова перелиться через край и тогда растечется по всему полу. Цанко приподнял занавесочку и посмотрел — до краев оставалась еще целая ладонь… Мальчик согнал воду тряпкой из всех желобков и вмятин старого жестяного умывальника, вытащил ведро и снова отправился к помойной яме.

Уткнувшиеся в свои тарелки дети на него и не посмотрели, а мать глянула только, полно ли ведро. Лишь когда он возвращался, она окликнула его:

— Поставь ведро на место, вымой руки и иди сюда: собери блюдца и чашки — их тоже надо помыть.

Дети не вылизали всего меда. На тарелке Стефки его осталась добрая половина. Госпожа составила посуду стопкой на поднос, а оставшийся на блюдце дочери мед, засыпанный хлебными крошками, накрыла надкушенным ломтиком хлеба.

— На, подбери медок, — отодвинула она блюдце на край подноса. — Тебе тоже надо позавтракать, работы еще много.

У себя в деревне Цанко приходилось раза два-три полакомиться медом, так что он знал, какой он сладкий. Когда хозяйка достала из буфета стеклянную крынку, у него сразу потекли слюнки. Но сейчас, поставив поднос на кухонный стол, он почему-то бросил надкушенный ломоть хлеба в ведро, а мед соскреб с тарелки пальцем, запихнул в дырочку умывальника и старательно вымыл руку.

Работе не было конца.

Вымыв после завтрака посуду, Цанко пошел за водой, а чешма[3] была внизу, в глубоком овраге у самого Дуная. Потом он чистил картошку и изрезал себе все пальцы, стараясь снимать лишь тонкую кожуру, — ему об этом то и дело напоминала хозяйка.

Потом он колол дрова, таскал их, выгребал из печки золу.

Госпожа подметала кухню, а он, ползая на коленях, вытирал пол тряпкой. Штаны у него на коленях намокли, в палец воткнулась заноза, но он не посмел даже охнуть, боясь пропустить хоть одно из бесчисленных наставлений госпожи, которая непрерывно трещала, как аист, над его головой.

— Теперь наноси воды и полей все цветы на крыльце и в саду, а то они совсем посохли. Тут одна девка носила воду, да смылась. Цыганка, а туда же — с претензиями… Возьми белое ведро и лейку — вон они там, у стенки.

Когда Дончо Бочонок пришел к обеду, Цанко уже подметал вымощенную плитами дорожку.

— Как жизнь? Как жизнь? — громко крикнул ему Дончо, выглядывая в саду своих собственных детей.

Завидев мужа, Райна позвала мальчика помогать ей накрывать на стол.

Прибежали дети, и мать принялась разливать суп. Цанко брал тарелки и ставил их туда, куда ему говорили.

— Это для хозяина… Это поставь перед Стефкой, она беленькое мясцо любит… Пупок для Ваню.

Цанко ждал, что под конец и для него определят тарелку, но белолицая хозяйка, налив супа детям, мужу и себе, замолчала и сама уселась за стол.

Только тогда блеснула в головке наивного крестьянского паренька ужасная догадка — для него за столом не было места. Он так смешался, что стал переминаться с ноги на ногу, словно искал, куда бы втиснуться, но родители и дети сосредоточенно чавкали, склонившись над тарелками, и никто не замечал, что о нем забыли, никому не приходило в голову позвать его к столу…

Цанко был очень голоден, но не потому он топтался, ошеломленный, за спинами едоков: с тех пор