Егерь: заповедник - Алекс Рудин

И тут лисица вырывается. Ее тело слишком худое и жилистое, она выскальзывает из-под меня и щелкает зубами. Левое предплечье обожигает мгновенной болью.

— Ах, ты! — кричу я, отдергивая руку.

Лисица, хромая на трех лапах, несется в лес.

Я гляжу ей вслед, потом поднимаюсь на колени. Закатываю рукав рубашки и вижу на руке глубокий укус. Крови немного, зато есть четыре вдавленные отметины от клыков, края которых уже набухают синевой.

Вот черт!

Лиса уже скрылась в чаще.

Оставив рюкзак и ружье под деревом, я возвращаюсь на тропинку. Срываю лист подорожника, спускаюсь к реке и опускаю укушенную руку в холодную воду. Рану сразу начинает щипать.

Я споласкиваю в воде лист подорожника и прикладываю его к месту укуса. Конечно, это не лечение — подорожник помогает только при ссадинах. Но я не хочу оставлять рану открытой, чтобы не занести в нее грязь. О лисьей слюне, которая наверняка попала в рану, я стараюсь не думать. Не все же звери страдают бешенством! Может, мне и повезло.

Аптечка осталась на базе у озера, бинта у меня с собой нет.

Зато на мне старая и мягкая фланелевая рубашка. Подумав, я снимаю ее и отрезаю ножом длинную полосу плотной ткани от подола. Этой тряпкой кое-как перевязываю руку, прижимая лист подорожника к ране.

Ну, до деревни доберусь, а там есть медпункт.

Укушенная рука уже начала опухать. В ней пульсирует боль.

Вот она, работа егеря! Ну кого еще может укусить дикая лисица?

Я надеваю рубашку — теперь она едва достает мне до пупа. Одной рукой неловко застегиваю пуговицы и, кривясь от боли, смеюсь над собой. Гладиатор, боец с дикими лисами!

Возвращаюсь к своим вещам. Подобрав пассатижи, откусываю от дерева остаток проволочной петли и засовываю его в рюкзак. Потом одной рукой закидываю рюкзак на плечо. Беру ружье и быстро шагаю вдоль речки в сторону деревни.

* * *

До Черемуховки я добираюсь только к обеду.

Рука болит, но терпимо. Скорее, ноет, как больной зуб.

На дверях нашего с Катей дома висит замок — Катя еще на работе.

Мои охотничьи псы радостно лают, увидев меня. Прыгают по вольеру, крутят пушистыми хвостами. Псов у меня было двое — Серко и Бойкий.

Свистнув собакам, я заношу в дом ружье и рюкзак, и снова выхожу на крыльцо.

А возле калитки меня уже поджидает председатель сельсовета Черемуховки.

— Добрый день, Федор Игнатьевич! — устало киваю я. — Ты ко мне? По делу?

— К тебе, Андрей Иванович, — отвечает председатель. — Хорошо, что успел тебя перехватить.

Его широкое красное лицо усеяно каплями пота — день сегодня по-летнему жаркий. Солнце жарит так, словно собиралось отыграться на природе за две дождливые недели.

— Картошка у нас в поле гниет, — жалуется Федор Игнатьевич, вытирая пот. — Вот, бегаю по деревне, народ собираю в поле.

Взгляд председателя сразу цепляется за край окровавленной тряпки, который торчит из моего рукава.

— А что это с тобой?

— Лиса укусила, — морщусь я. — Какой-то мерзавец поставил петли, она и попала. Я ее выпустил, а она тяпнула в благодарность.

— Так надо перевязать, как следует, — беспокоится председатель. — Что ж ты грязной тряпкой-то замотал? И укол сделать от бешенства.

— Сейчас дойду до медпункта, — киваю я. — Катя перевяжет.

— Не вздумай!

Федор Игнатьевич испуганно машет руками.

— Зачем тебе Катю беспокоить? Расстроится девка. А бабы в расстройстве знаешь, какие? Я на прошлой неделе курам траву рубил в корыте и сечкой по пальцу зацепил. Так моя Марья на всю деревню крик подняла. Я не рад был, что и сказал ей.

— Сочувствую, — не выдержав, улыбаюсь я.

— Бабы — они бабы и есть, — не сдается председатель. — Идем-ка в сельсовет. Посидишь там, а я пока Трифона разыщу. Он тебя и перевяжет.

Трифон — главный врач нашего медпункта. Удивительный человек — когда-то он работал хирургом в одной из больниц Ленинграда. После смерти пациента уволился и ушел жить в лес. Вырыл себе землянку неподалеку от Елового озера и прожил там в одиночестве три года.

Деревенские бабульки считают его знахарем. Трифон, и в самом деле, умеет лечить не только лекарствами. Моего отца он вылечил, когда от него уже отказались лучшие врачи.

— Идем, — настаивает Федор Игнатьевич. — А Кате потом скажешь.

Я качаю головой.

— Брось, Федор Игнатьевич.

Но упрямый председатель молча сует мне в руку ключ от сельсовета.

— Я за Трифоном. Кажись, он к старику Худоярову пошел, я видел. А ты жди в сельсовете. Потом спасибо мне скажешь.

И он целеустремленно шагает по улице к дому Худояровых.

Вот, и что делать с таким упрямцем?

Я дожидаюсь, пока Федор Игнатьевич скроется из вида, и иду прямиком в медпункт.

Что за детские игры, в самом деле?

* * *

Когда я разматываю повязку, глаза Кати испуганно округляются.

— Кто это тебя так?

— Лиса, — признаюсь я.

Вопреки мрачным прогнозам председателя Катя и не думает ругаться.

Она быстро промывает укус перекисью, накладывает марлевый тампон с белой пахучей мазью и накрепко бинтует мне руку.

Светлая челка падает Кате на глаза, и Катя привычно сдувает ее в сторону.

Мазь приятно холодит, унимая боль.

— Надо укол делать, — говорит Катя. — И не один, а целый курс.

— Знаю, — морщусь я.

— Хорошо, что вакцина есть[1]. Иначе пришлось бы тебя в райцентр везти.

Катя очень старается говорить строго. Заметив это, я улыбаюсь.

— Спасибо, Катюша!

— За что? — удивляется Катя.

— За то, что не ругаешься.

— Так ведь ты не нарочно сунул руку лисе в пасть. Так получилось.

Катя сама расстегивает на мне рубашку. Потом набирает лекарство в шприц.

— Будет больно.

— Ничего, потерплю, — еще шире улыбаюсь я.

И терплю — только прикусываю губу, когда иголка втыкается в кожу.

— Вот и все, — говорит Катя, протирая место укола ваткой, смоченной в спирте. — Следующий укол — послезавтра. А теперь рассказывай — как тебя угораздило?

Пользуясь тем, что кроме нас в медпункте никого нет, я обнимаю Катю за талию и притягиваю к себе.

— Андрей! — притворно возмущается Катя. — А если кто-то зайдет?

— И пусть, — улыбаюсь я, целуя ее.

— Кгхм!

На пороге