Пистоль Довбуша - Мария Куликова

Партизаны… Они бы не стреляли в орла! Мишка в этом уверен. Они наказывают лишь проклятых фашистов. Так и дедо Мику́ла говорил.

Скорей бы вечер… Мишка с нетерпением посматривал на солнце. Оно сегодня будто остановилось на одном месте. Наконец огненный шар стал приземляться и медленно тонуть в зеленом море пихт и елей. Казалось, еще миг — и воспламенится лес, забушует огромное пламя.

Пора гнать стадо на водопой.

— Нэ, куды, Файна, беда бы тя побила!

Ох, и надоела она Мишке, эта Файна! Опять залезла на чужое поле!

А вон и Латорица уже виднеется. Огнистый закат заглянул и в реку, разлившись по воде оранжево-красной рябью.

Коровы лениво мотают головами — звенят звонки на их шеях. А когда пастушки сгоняют скот на водопой, на берегу поднимается такой перезвон — уши затыкай!

Мишка уже привык к этим звукам. Он иногда даже насвистывал или напевал мелодию, похожую, как ему казалось, на этот перезвон: трам-ля-ля, дзинь-ля-ля.

Но сейчас он шел молча. На душе было тоскливо. Мальчик даже про голод забыл. Только чувствовал усталость и такую тошноту, будто пообедал сегодня ядовитыми волчьими ягодами.

Коровы, раздувая ноздри, с жадностью пили воду.

Пастушки, собравшись на берегу, спешили поделиться своими новостями, впечатлениями.

Худенький светловолосый Петрик Бига́рь, мальчишка лет восьми, с широкой расщелинкой между зубами, рассказывал тонким голоском:

— Ух, а какую я сегодня змею видел, святая Мария! Длиннущая, как отсюда и до того дуба. Вот треснуть мне на этом месте! А глазищи что… (Дружный хохот мальчиков остановил Петрика.) Ну чего… Чего смеетесь? Не верите?

— Ох и вре-е-т! И хоть бы тебе покраснел немножко! — подошел и Юрко́, тринадцатилетний паренек, самый старший из пастушков. Лицо у него широкоскулое, густо окрапленное веснушками. — А разве так было, побойся бога! Скажи, Петро, хоть раз в жизни правду.

Пастушки опять рассмеялись. Петрик, потупившись, переступал с ноги на ногу. И откуда только взялся этот Юрко? Будто и отстал на выгоне, а глядишь — уже здесь. Никогда Петрик из-за него не может рассказать что-нибудь интересное. А без интересного ой как скучно!

— Ну, что молчишь? — снисходительно продолжал Юрко.

Дети окружили их, предвкушая какое-нибудь забавное происшествие. И Юрко не заставил себя упрашивать, рассказал:

— Уснул наш Петро под вербой, а я возьми да и спрячься за кустом рядом. Спрятался да и давай шевелить у него под носом старой веревкой. А он как откроет глаза да как завизжит: «Спасай, Юрко, змеища лезет!» — и пустился бежать. Еле догнал его, аж возле родника, думал уже: придется и его корову пасти сегодня.

Мальчишки так хохотали, что их за рекой было слышно. Улыбался и Петрик. Лучше все превратить в шутку. Обидишься — проходу не дадут пастушки, дразнить будут: «Веревки, трусишка, испугался!»

— А я вот ежа поймала! — похвасталась Маричка. — Глядите! Божечки, уснул в торбе!

Все повернулись к девочке. Только Мишка стоял в стороне грустный и ко всему безучастный. У него кружилась голова, тошнило.

Маричка, все время наблюдавшая за ним, отдала ежика мальчикам, подошла к Мишке, участливо спросила:

— Что… опять от пана попало?

Мишка насупил брови, отвернулся. Всем своим видом он как бы говорил: «И чего привязалась? Тут и без разговоров тошно!»

Маричка не отставала:

— А гнездо дятла когда покажешь?

Ей очень хотелось, чтоб он заговорил с нею о чем-нибудь и не стоял в стороне такой надутый.

— Гнездо? — нехотя переспросил Мишка. — Завтра пан Ягнус опять сметану в город повезет. Хочешь, пригоняй свою Ласку. Вместе будем пасти.

Маричка прикрыла синие глаза, довольно кивнула головой и повернулась на одной ноге так, что на песке остался глубокий отпечаток от ее пятки. Сборчатая юбчонка, сшитая из домотканого полотна, развевалась на ней веером. Тугие темные косички то и дело прыгали в разные стороны.

— Эй, убери свою дохлятину! Твоя корова такая же задира, как и ты! — неожиданно крикнул Дмитрик.

Он батрачил у пана превелебного[3] — пас его стадо. Пастушки прозвали Дмитрика Куцым за его широкий, приплюснутый нос. Коровы, стараясь боднуть друг друга, сцепились в воде рогами.

— Так это моя корова дохлятина? — прищурила глаза Маричка. — Смотри, Куцый, вот тебе! — Она прижала свой маленький, забавно вздернутый носик, и он получился широкий, некрасивый, точь-в-точь как у Дмитрика.

Дети так и прыснули со смеху. Они все не любили Дмитрика. Он был жадный, часто их обманывал. А еще доносил Ягнусу на пастушков, ухитрявшихся пасти своих коров на лугах пана, где трава была самая густая, самая сочная.

Маричка, насвистывая, как мальчишка, зашла в воду и смело стала разнимать бодливых коров длинной хворостиной, приговаривая:

— А Куцый трус, трус, коров боится!

Дмитрик от злости покусывал губы и ждал удобного момента, чтоб подставить Маричке ножку.

Юрко, заложив в карманы руки, неотступно следил за ним. Назревала драка.

— Глядите! Жандары в село поехали! — вдруг вскрикнул Петрик.

Ссора была тут же забыта. Все молча испуганно смотрели вслед удалявшейся машине.

Жандармы за последнее время все чаще стали появляться в Дубча́нах. Они к каждому присматривались, кого-то искали. Шла весна 1943 года. Красная Армия наступала по всей Украине. Росли партизанские отряды и в Карпатах. Летели под откосы поезда, рушились мосты. Хортистские фашисты, охваченные предчувствием поражения, забирали ни в чем не повинных людей, сажали их в тюрьмы, отправляли в лагеря. Тихо становилось в Дубчанах при появлении жандармов. Даже дети, завидев их зеленые крытые машины, убегали прочь. И сейчас пастушки заторопились в село. Застанут ли они дома своих родных, близких?

Юрко догнал Мишку, пошел с ним рядом.

— Я видел сегодня: машины с жандарами и в Кривое повернули, и в Соколиное, — сообщил он шепотом.

— А я видел, как гонведы орла убили… — вздохнул Мишка.

— Орла… Да они не только птиц, а и людей убивают! — с ненавистью продолжал Юрко. — Вон, говорят, какой-то фашист ни за что ни про что как тра-а-ахнул из своей стрелялки в Ивана Калача! Тот замертво упал. Он на полустанке работал. Вчера его схоронили…

Страх и тревога надвинулись на Мишку, как сумерки на село.

— Нэ, нэ! Куды! — раздавались голоса пастушков уже возле села, которое прижималось к горам, будто просило у них защиты.

Мишка завернул за угол. Вот и дом пана Ягнуса — высокий, с большими окнами. За домом сад, огород, тянувшийся почти к Латорице. Во дворе колодец, скирды-обороги с прошлогодним сеном, сараи — все это обнесено высоким каменным забором.

Пастушок с трудом открыл тяжелые ворота и остановился в испуге. Под ветвистой яблоней за длинным столом сидели жандармские офицеры. Они уже успели распить бутыль водки. Между ними сидел, развалившись, и пан Ягнус — староста Дубчан.

— Эльен Хорти![4] — надрывался пьяный хозяин.

— Эльен! — вторили хортисты.

«Ну вот… Теперь и не жди муки́. Не даст…» — с горечью подумал Мишка и быстро скрылся за сараем, в другом конце двора. Он знал: лучше не попадаться на глаза пьяному хозяину. Обругает, еще хуже — побьет. А тут еще эти жандармы. Ой как боязно! Но как возвращаться домой с пустыми руками? Мама больная, голодная целый день. Утром сварила ему последние картофелины. Мишке хотелось плакать от своей беспомощности.

Батрачка Анця уже принялась доить коров, а он все стоял под стенкой сарая, покусывая поля выгоревшей шляпы.

Темнота наступала быстро, будто ее откуда-то гнал горный ветер.

Ягнус обнимал жандармов, приглашал их в хату.

— Чего домой не идешь? — неся ведро теплого молока, спросила Анця, стройная девушка с пушистыми волосами и удивительно голубыми глазами, как незабудки на полонинах.

— Муку жду… Паи хозяин должны дать сегодня…

— Беги ты отсюда, легинеку[5], — зашептала она. — Разве не видишь эту пьяную свору? Еще обидит кто. Чего доброго…

— А мама? — потупился мальчик, чтоб скрыть от Анци набежавшие слезы.

— Понимаю… — с состраданием произнесла девушка. Она знала о болезни Гафии, матери Мишки. — Обожди меня здесь.

Она побежала на кухню. Через несколько минут возвратилась, опустила в торбу деревянную мисочку с куском теплого токана, ласково сказала:

— А теперь беги!

Мишка с опаской прижал к себе торбу.

— Ты не бойся, легинеку. Свой ужин тебе отдала. Кому до того дело. Беги! — повторила она уже настойчиво.

По дороге Мишка вдруг вспомнил, что не поблагодарил Анцю. И, как назло, это «спасибо» всегда приходит на ум после.

«Дайте ему, пане боже, счастья!..»

И лес и горы — уже все вокруг спеленали густые сумерки. Мишка торопливо открыл дверь и виновато начал, стоя у порога: