Записки санитара - Павел Рупасов

Те, кто берут в руки ручку и бумагу и пишут жалобы, и те, кто не пишут, – все попадают туда, в те места, о которых пишут.

В нашей тысячекоечной больнице, основанной в 1803 году, около дюжины зданий, среди которых парк – два красивых сквера с очень большими деревьями, два из которых – огромные маньчжурские орехи, много больших каштанов и дубов. Хорошее расположение, в центре города больница – это большая роскошь. Съест эту территорию кто-нибудь… но не будем о плохом. Здесь вполне тихо можно гулять и сидеть на лавочках. Это маленькое зеленое чудо в одной минуте ходьбы от Невского проспекта. Больницу нашу более пятнадцати лет обихаживают разнообразные международные благотворительные центры. Здесь встречаются все Божии чудеса, все чудеса медицинские и человеческие.

Я санитар по сопровождению больных, работаю здесь уже давно, работа простая, получаю в руки историю болезни, выхожу из своей комнаты младшего медперсонала в коридор, который полон поступающих больных и их родственников, и довольно громко, стараясь быть громче, чем гул, шум, стоны, грохот колес каталок, иногда криков потребных и не очень, называю ФИО больного. Мы находим друг друга, и я его веду (везу) по назначению.

Девятое февраля 2012 года

Рабочий день санитара приемного отделения Мариинской больницы1.

Девятое февраля 2012 года. Утро, пересменка. Все в нашей комнатушке ухают, кряхтят, шуршат пакетами и едой (ставят в холодильник), переодеваются. Уходящие – сонные и усталые, приходящие – румяные с мороза, на ходу пьют чай-кофе. Больных всегда в этот час почти нет, так что все примерно двадцать человек, отработавшие сутки, могут спокойно передать дежурство свежей смене. Коридоры и смотровые пусты и чисто вымыты (их моют две санитарки, начиная с 4 утра, и к пересменке в 9.00 все должно быть идеально чистым и «блестеть»). Чем достигается то, что больных с 8 до 9 утра всегда нет, я не знаю. Наверное, каким-то организационным механизмом совместными административными усилиями мэра Петербурга и народа по всему городу. Механизм этот мощный и постоянный, как природная закономерность, как прилив, как традиция (например, утреннее неизбежное карканье ворон в нашем больничном парке), как восход солнца…

Все поступающие в приемное отделение люди делятся, на первый взгляд, сразу на две категории – молодые женщины детородного возраста (они всегда чисто одеты) – и все остальные – они все помяты жизнью, обстоятельствами, травмами, прожитыми годами «и невзгодами». Молодые женщины все направляются в гинекологическое отделение – с ними что-то стряслось «по-женски», а остальные распределятся в остальные больничные отделения. Это там не хватает мест в палатах и больные лежат в коридорах, а в гинекологии в коридорах никогда не лежат. Непонятно почему, никогда над этим не задумывался…

Я – санитар по доставке больных из приемника «туда – куда надо», и поэтому все время нахожусь в движении, либо по дороге в отделения, либо обратно по дороге в «приемник», в перерывах между движениями всегда складывается возможность присесть и передохнуть в нашей комнатушке.

«Производственный шум» приемного отделения – это шум сложно составленный – из звуков подъезжающих «скорых», стонов, нечленораздельного бормотания алкоголиков и бомжей за занавеской (грязная смотровая на шесть лежаков), грохота каталок, иногда криков и стуков из изоляторов. Изоляторы – социальный и психосоматический: в один изолируются хулиганы буйные (при помощи охранников), которые надоели всем своими криками и угрозами, в другой психически неуравновешенные или больные, которые тоже уже всем порядком надоели своими выходками (тут возможно любое надоедание – ползают по коридору на коленках, пристают к людям). Неадекватному поведению полную свободу… не дадут… Надоели – в изолятор! Больше одного человека в изолятор не сажают, да не так тут и часто буйные встречаются – один-два человека в сутки. «Лечение» здесь – наказанием. Наказание – изоляцией. Изоляция тяжело воспринимается буянами – они грохочут в дверь и бьются в зарешеченное оконце в двери по пять часов подряд и громко кричат всевозможную нецензурщину под «неодобрительное» молчание всех находящихся в приемном отделении и вынужденных не только дышать испарениями бомжей, но и слушать русскую матерщину. Освобождают буянов, когда проспятся, притихнут и вообще поймут, что их выпустят только за «хорошее» поведение». А серьезных, психосоматических увезут в психиатрическую лечебницу.

Все мы живем и ходим туда-сюда, туда-сюда целые сутки напролет. Работа не шибко интеллектуальная, скорее физическая, но «на рывок» (приподнял, уложил на каталку, усадил в коляску на колесиках и «задвинул» больного куда надо), с последующим коротким отдыхом, здесь можно работать и пенсионеру, например, как я… А у пенсионера в голове есть место для жизни мысли. Что у меня в голове – мой сын и моя жена. Десятилетний сын начал заваливать меня вопросами о том, почему космические спутники не падают на землю, о планетах и роботах.

Еще что у меня на уме? Собственная «всячина» – Шерлок Холмс. Шерлок ведь был уловлен в первой серии того английского фильма умом, собственным азартным своим умом… Человек, более приземленный, много чем уловлен. Он уловлен пищевыми добавками! И началось все с пищевой поваренной соли, она являлась первой пищевой добавкой. Без нее уже очень скоро не ело человечество совсем, покупали соль задорого. Самое трудное было у семьи Лыковых в тайге что? «Без соли сербать». Не мерзнуть, не голодать, не одиночество или болезни – без соли есть – вот что было самым большим испытанием… Так что соль как будущий вирус вкусовых добавок был нам подсажен давно… Это что? Запрограммированный сбой? И вот теперь, теперь перед нами вся эволюция разнообразных вкусовых добавок со всеми ее вредными последствиями налицо – «улучшатели», рыхлители, эмульгаторы и прочее… Все они «хором» влияют на наше здоровье отрицательно, – о чем страдают на страницах газет и журналов дотошные современники. Мне-то что? Я не страдаю, но я был врачом-гигиенистом – лет, эдак, двадцать подряд, и у меня выработался вкус к наблюдению за процессами, которые могут влиять на здоровье человека…

…В моей голове – куры, куры на прилавках магазинов; куры, у которых заканчивается срок годности, – поступают на гриль – это может понять каждый, кто попытается пососать косточку от ножки – она невкусная, то есть состарившаяся… Видимо, ножка в большей степени «торчит на воздухе», окисляется вот, и прогоркает костный мозг в косточке раньше всего, и термообработка гриль не скрывает этот дефект. Дефект старости всей курицы как таковой гриль, получается, скрывает, срок ее годности продлевает, а вот с ножкой вышел «прогляд» – проглядели ножки… Ничего – эволюция уже идет – будут ножки заранее «обкусывать»…

В нашем многомиллионном городе везде встречается (значит еще не рудиментарное это) культурное обращение, определенная внимательность к культуре речи, ее литературным выразительным возможностям. Это очень радует всегда. Это создает среду, воздух, в котором приятно находиться, хочется этому как-то соответствовать, атмосфера эта даже на круг твоего чтения влияет… Но в нашей больнице люди, в том числе пациенты, молчаливы и сдержанны, – это главное проявление шока? Все люди в несчастии и болезни одинаково стремятся быть немногословными? Одинаково все и воспитанные, и невоспитанные… Дают волю себе покричать и повозмущаться исключительно лишь пьяные люди.

Когда вы здесь долго работаете, то даже если вы бука нелюдимая и ни с кем почти не общаетесь, то вы, в конце концов, может быть, хоть и через полтора года, но поймете, что все сотрудники здесь – семья, что все здесь как бы слегка греются друг возле дружки – в эмоциональном плане согревают друг друга интонациями голоса, контактами какими-то неосязаемыми, словами не обижающими. Я, например, лифтерам говорю каждый раз, хоть и по сто раз в день их вижу: «Ну, здравствуйте, это мы». И лифтерам всегда становится теплее, я это чувствую, – они как-то смягчаются, а то вид у них всегда такой замерзший, закутанный и одинокий, – работа у них такая – одинокая, целые сутки в лифте «висеть»… А когда мы выходим из лифта, я частенько, чтобы вообще, просто поддержать человека, обещаю, что «мы больше не придем», то есть выходит, что больше тревожить мы с больными их не будем. Лифтеры – это те люди, которых я вижу очень близко, потому что лифтеры целые сутки дежурят в своих грузовых лифтах на семь человек. Вход в лифт с улицы. Они дежурят в «своей лифтовой шахте», а мы всегда их вызываем (кнопка звонка на стене возле лифта), и от того, как скоро лифтер приедет, зависит, насколько или как сильно мы с больным замерзнем, ожидая лифт. А лифтеров здесь пять – по числу лифтов. Шестой лифт автоматический, и с ним не поговоришь. А здесь мы вместе с лифтером взаимодействуем – открываем громыхающие, еще советские двойные двери лифта, морщась от железного грохота, закатываемся туда всех «гоп-компанией» с каталками, больных под одеялами, со свитой из родственников и ходячими «попутными» больными. Всего лифт вмещает шесть-семь человек, потом мы едем, и на выходе все повторяется. Каталкой (она под 100 кг, ведь на ее «спине» лежит больной под одеялами) нужно никому не повредить руки, а каталки наши, о них я уже упоминал, ехать сразу не хотят, и от того, что ты ее толкаешь, она вовсе не едет или едет «вбок» и ударяется о двери лифта или о людей. У каталки впереди и сзади ручки железные – собственно это рога, как у быка. Каталка четырехрогий бык, который имеет замысел всегда кого-нибудь «боднуть»… Поэтому если все перечисленное делать нежно и ласково с приговорочками: «Ну вот, мы и приехали…», «Сейчас аккуратненько выйдем…», «Ничего, все у нас получится…» – то люди ведут себя доброжелательно и на каталки эти ржавые уже так не нервничают.