Наездники - Роберт Силверберг

Одна из них – негритянка. Другая толкает ее к поручням. Оседланные.

Наездник не помышляет об убийстве, у него в уме только получить удовольствие. Дрожащая негритянка высвобождается, падает, поднимается и бежит. Другая девушка всовывает в рот прядь волос, жует ее и вроде бы приходит в себя. Выглядит она так, как будто принимала наркотики.

Я отвожу глаза. Не нужно наблюдать, как пострадавший, вроде тебя, пробуждается к жизни. Это моральные устои оседланных. У нас такое множество племенных обычаев в эти черные дни.

Я спешу дальше.

Почему я так тороплюсь? Я уже прошел больше мили. И, вроде, двигаюсь к какой-то цели. Так, как будто Наездник все еще сидит в моем черепе и понукает меня. Но это же не так. Я знаю. По крайней мере сейчас я свободен.

Можно ли быть таким уверенным?

Латинское cogito ergo sum [я думаю – значит, я существую (лат.)] больше не подходит. Мы продолжаем думать, даже оседланные. Мы живем в тихом отчаяньи, не способные остановить бег жизни, какая бы она не была страшная и саморазрушительная. Я уверен, что способен различать состояния, когда во мне Наездник и когда я свободен. А может нет. Может быть, во мне находится Наездник-дьявол, который вовсе не бросил меня, а просто передвинулся в мозжечок, подпитывая меня иллюзией свободы и в то же время побуждая делать то, что он желает.

А вообще, было ли у нас что-либо большее, чем иллюзия свободы?

Но мысль эта беспокоит меня: значит, я оседланный, не ощущая этого. Я начинаю тяжело потеть, но не из-за быстрой ходьбы. Стой! Тут же стой! Куда ты должен идти? Та на Сорок второй улице. Вот библиотека. Тебя ничто не толкает идти вперед. Остановись на секунду, говорю я себе. Отдохни на ступеньках библиотеки.

Я сажусь на холодные камни и убеждаю себя, что решение принял сам.

Так ли это? Древнейшая проблема: свободная воля против детерминизма.

А форма, в которой она выражена – гнуснейшая. Детерминизм – это сейчас не философская абстракция. Это холодные чужие протуберанцы, проникающие сквозь череп. Наездники прибыли три года назад. С тех пор пять раз меня оседлывали. Наш мир совсем изменился. Но мы приспособились даже к этому миру. Прижились. У нас есть свои обычаи. Жизнь продолжается. Правительство управляет, законодательные власти совещаются, на бирже, как обычно, делается бизнес и у нас есть способы компенсировать случайные разрушения.

Другого пути нет. Что же еще можно сделать? Задохнуться от поражения? С этим врагом мы не можем сражаться, а выстоять можем, только перетерпев все. Вот мы и терпим.

Каменные ступени холодят мое тело. Немногие сидят здесь в декабре.

Я говорю себе, что совершил эту длительную прогулку по своей собственной воле и остановился тоже по собственной воле, что сейчас в моем мозгу нет никакого Наездника. Может быть. Не могу же я думать, что я несвободен.

Я размышляю. Наездник мог оставить во мне какой-то дремлющий приказ.

Иди к этому месту, остановись на этом месте. Может быть и так.

Я оглядываю тех, кто расположился на ступеньках библиотеки. Старик, глаза пустые, сидит на газете. Мальчишка лет тринадцати, ноздри раздуваются. Толстушка. Неужели все оседланные? Ощущение такое, что вокруг меня сегодня все Наездники. Чем больше я изучаю оседланных, тем больше убеждаюсь, что я сейчас свободен. В последний раз я был свободен от Наездников три месяца. А некоторые, говорят, вообще не бывают свободными.

Их телами Наездники очень интересуются и у них свобода бывает только на день, на неделю, на час. Мы не смогли определить, сколько же Наездников отравило наш мир. Может быть, миллионы? Или, может быть, пять? Сколько же?

Снежинки кружатся в сером небе. Центральная сказала, что вряд ли будут осадки. Они что, и Центральную тоже оседлали этим утром?

Я вижу девушку. Она сидит по диагонали от меня, пять шагов вверх и метров тридцать дальше. Юбка у нее натянута на коленях и видны прекрасные ноги. Молодая. Волосы темно-каштанового цвета. Очень просто одета. Ей до тридцати. На ней темно-зеленое пальто и на губах помада пурпурного оттенка. Губы полные, нос тонкий, высокий лоб, брови тщательно выщипаны.

Я знаю ее.

Последние три ночи я провел с ней в моей комнате. Это именно она.

Оседланная, она пришла ко мне и, оседланный, я спал с ней. Я уверен в этом. Завеса памяти приоткрывается и я вижу ее обнаженное тело на моей постели.

Но как же я могу помнить это?

Воспоминание слишком сильное, чтобы быть иллюзией. Определенно есть что-то, что мне позволили запомнить. Я продолжаю вспоминать. Я вспоминаю, как от удовольствия она издавала мягкие, прерывистые звуки. Я знаю, что мое тело не подвело меня в эти три ночи и я смог ее удовлетворить.

Больше того. Я вспоминаю музыку волнами, запах юности, исходящий от ее волос, шелест зимних деревьев. Каким-то образом она возвращает мне время невинности, время, когда я был еще юным, а девушки загадочными существами, время вечеринок и танцев, теплоты и секретов.

Теперь меня тянет к ней.

В таких случаях тоже действует этикет. Является плохим вкусом подходить к тому, с кем встречались, когда были оседланы. Подобная встреча не дает никаких преимуществ. Незнакомка остается незнакомкой. И не играет роли, что она делала или говорила во время вашей невольной совместной жизни.

И все-таки, меня к ней тянет.

Но зачем нарушать табу? Зачем нужно это серьезное нарушение этикета?

Никогда я не делал ничего подобного. Я всегда был щепетилен.

Но я встаю и иду вдоль ступеньки, на которой сидел, оказываюсь ниже ее, гляжу на нее и она автоматически сдвигает ноги, как будто осознает, что ее поза нескромна. Из этого жеста я понимаю, что сейчас она не оседлана. Мы встречаемся глазами. У нее подернутые дымкой зеленые глаза.

Она красива, и я напрягаю память, чтобы вспомнить больше подробностей нашей страсти.

Взбираюсь по ступенькам и останавливаюсь около нее.

«Привет», – говорю я.

Она глядит безразличным взглядом. Кажется, она меня не узнает. Ее глаза слегка затуманены, как бывает всегда, когда уходит Наездник. Она сжимает губы и долгим взглядом оценивает меня.

«Привет», – отвечает она холодно. – «По-моему, мы не знакомы».

«Нет, не знакомы. Но у меня такое ощущение, что именно сейчас вам не хочется одиночества. И мне тоже».

Своим взглядом я пытаюсь показать, что мои побуждения приличны. «Идет снежок», – говорю я. «Мы можем найти место потеплее. Я хотел бы с вами поговорить».

«О чем?» «Давайте пойдем куда-нибудь и я расскажу. Меня зовут Чарлз Рот».

«Хэлен Мартин».

Она встает. Еще не отбросила холодное безразличие. Она подозрительна, и ей от этого не по себе. Но по крайней мере, она хочет пойти со мной.

Хороший знак.

«Не слишком ли рано, чтобы выпить?» – спрашиваю я.