Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

окоема, простирал свою пионерскую власть комбинат. От кедровой тайги до отмелей Карского моря, с их моржовыми лежбищами и гнездовьями легендарной розовой чайки, ставил он опорные вышки. Аж до самого Енисея метил заявочными колышками кочки хмельного багульника, чей обычно лиловый цветок был зелен от потайной меди или густо синел сокровенным кобальтом.

Ажурные фермы ЛЭП и газопроводные трубы стали его крепостными стенами, сторожевыми башнями взметнулись над редколесьем вышки буровых и копров. На сто восемьдесят километров протянулся он по меридиану, связав навечно океан, тайгу и богатейшие горы, отдавшие взамен золотой жертвы медь, никель, кобальт и сопутствующие им редкие земли.

РЕЧНОЙ ЗАТОН

Вязкой горечью потянуло с увалов. Призывно-тревожно. Оцепеневшая за двести сорок суток зимы тугая древесная плоть нетерпеливо напружилась и живительный дух ее легким туманом просочился сквозь оттаявшие на припеке устьица. Архипелаги снега еще пятнали яры, поросшие чахлым лиственничным редколесьем, а волглая торфованная почва кое-где сочилась неукротимыми ручейками. Фильтруясь через сфагновый мох, осветляясь под пористым настом, они неудержимо рвались в пойму. Даже ночью не затихал вкрадчивый стеклянный шелест. Да и сгладилось различье между ночью и днем.

Косматое дымное солнце, едва коснувшись лиловой сопки, на которой прошлым летом выгорел лес, не желало закатываться за горизонт. Чудовищно искаженное рефракцией, смазанное влажным дыханием пробудившейся тундры, висело оно над долиной, насылая бессонницу, тираня назойливым бредом.

К концу первой декады июня реки еще были плотно набиты льдом. Круто замешанная, тронутая хмурой пороховой синью облачная пелена то озарялась блистающими окнами, то хлестала зарядами снега. Казалось, все висит на тончайшей волосинке и полусонный мир только и ждет, чтобы вновь погрузиться в оцепенение. Но несмотря на шквальные ветры, на метель, пролетающую под трубами газопровода, поднятыми подальше от мерзлоты, не утихал шелест таяния. И горьковатый дух тополиных проснувшихся почек по-прежнему томил душу. Необратимость извечного круговорота ощущалась в робких приметах весны.

Подъем воды начался — не поздно, не рано — шестого мая, а первую подвижку наблюдали только в начале июня. Горизонт вешних вод поднялся к этому времени уже на двенадцать метров. Но лед далеко не пошел. Замер, словно собираясь с силами. За первой короткой подвижкой последовала другая, потом еще одна — мощная, когда, казалось, Енисей окончательно взломает и вынесет и океан разбитые ледяные оковы.

Караваны судов терпеливо дожидались у кромки припая всего в каких-нибудь восьми милях, но к Дудинке было не подойти. В порту же скоплялись предназначенные к отправке грузы: руда для Мончегорска, слитки анодной меди, чистый, как зеркало, «никель-ноль».

Река, в десяти верстах от которой построили Заполярный город, много раньше освободилась от ледяной хватки. Благодаря сильному течению, она на большом протяжении не замерзала даже в пятидесятиградусные морозы. Поэтому и звалась испокон веков Талой, хоть и тащила усердно в Пясинское озеро лед, погребенный и вымытый из-под берега, но, большей частью, с питающих рек и озер, вскрывавшихся в иные годы много позже енисейской лагуны.

В Заливе и в Дудинке с нетерпением ждали открытия навигации, а на Талой уже вовсю шныряли катера и моторки. За шумовой завесой громоздящихся друг на друга геометрически правильных льдин едва ли можно было расслышать зябкий шорох иссушенной за зиму жестяной осоки, чавканье раздавшихся мочажин, вздохи набухшего белого моха. Но именно там шла незаметная целительная работа и день ото дня светлела взбудораженная вода.

Первые лодки выскочили на струю, когда Талая только-только пришла в себя. Пробовала силы, неумеренно играла норовистыми, перехлестывающими — стоило лишь подставить борт — гребешками.

Рыболовам большого заполярного города, наскучившим пробавляться подледным блеснением, не терпелось порезвиться на открытой воде. У каждого было свое облюбованное местечко, укромный уголок, память о котором скрашивала однообразие зимних дней.

Слух о том, что таймень хватает блесну, молниеносно разнесся по заводам, научным институтам и прочим, так или иначе примыкавшим к комбинату учреждениям. Мужскую половину населения охватило нервное возбуждение. Едва наступило долгожданное субботнее утро, все, у кого только были лодки, устремились к причалу. На медном заводе и на прочих участках с непрерывным круглосуточным циклом, только и разговоров было, что про рыбу, а заводские социологи зафиксировали временное снижение производительности труда.

Треск моторов оглашал весь берег от железнодорожного моста до угольной насыпи, а синий дым растекался по галечным мысам. Моторки шли, как рыба в косяке. Но понемногу русло расширилось, и река вобрала в себя и эти лодки с их грохочущими, воняющими бензином моторами, и людей, оживленных, азартных, умеющих по-детски радоваться простым и вечным проявлениям жизни.

И вновь одиночество повисло меж высоких яров, утыканных кривыми тонюсенькими деревьями, за которыми смутно темнели матерые стволы, отвоевавшие себе место почти на самой границе безлесной тундры. Все непривычные шумы потонули в изначальной тишине, растворились в настороженном и мудром молчании. Север, окружающий заполярный город, еще способен был каждому дать уединенное место — естественный и бесценный дар, которого лишены горожане, живущие на материке, о котором едва ли узнают их быстро растущие дети.

Рисковая это была затея — рыбалить на неустоявшейся воде, когда по протокам встречались заломы, а на отдельных перекатах даже рыба шла чуть ли не боком. Но в этом риске едва ли не главная прелесть таилась.

Север приманивает к себе людей определенного склада: покорителей, первопроходцев, а потом мнет их, как первозданную глину, приспосабливая под свою мерку. Постепенно и выковывается характерный психологический тип, для которого особая притягательность заключается и противоборстве, как принято говорить, с природой. От сидения в прокуренных кабинетах да ежевечерних бдений у телевизора эта почти атавистическая жажда сама собой притупляется, но не исчезает совсем. И если только предоставляется удобный случай, коренной полярник всегда рад тряхнуть стариной.

Начальнику поискового горно-металлургического цехи Андрею Петровичу Мечову такой случай как раз и представился. С помощью слесарей, которым была обещана бутылка редкостного армянского — в Заполярном городе вместо водки продавался только «питьевой спирт», — он загодя спустил лодку на воду. А потом все оставшиеся до выходного дни занимался блеснами, карабинами, леской и прочими упоительными причиндалами спиннингового промысла. Он лишь рассмеялся, когда начальник планового отдела Бузуев, с которым в урочный день