Егорка - Борис Левин

— Хорошо, — кивнул старший из корейцев.

Самойленко тоже хотелось сказать что-то приятное корейским ребятам, и он предложил:

— А вы у нас поживите… Понимаешь?

— Понимаешь, — улыбнулись младшие, а один из них, без руки, с маленьким круглым лицом, похожий почему-то на младшего брата Самойленко Гришу, сел ближе и погладил Колю по плечу.

— Ты Коля?

— Да. А ты? — Самойленко коснулся руки корейца.

— Ли Пак Чен.

— Ли Пак Чен, — повторил Коля, чтобы запомнить, и спросил: — Останешься?

— Домой они едут. В Пхеньян, — сказал Вася задумчиво.

У старшего из мальчиков вдруг резче обозначились чёрточки на лбу. Он торопливо вскочил на невысокую лестничку и достал со второй полки небольшую, в мягкой обложке книгу и развернул её. На столик выпали две квадратные вырезки из газеты.

— Пхеньян, — сказал он, и в глазах блеснули две влажные капельки.

Вася осторожно взял фотографию. Коля придвинулся ближе. На фото ребята увидели разрушенные дома под пасмурным задымлённым небом, обгоревшие остовы деревьев, а возле них прижавшихся друг к другу трёх мальчиков. На втором фото тоже пыли дети: они, небольшой группой, сажали деревья.

— Это мы… братья, понимаешь? — сказал старший из корейцев.

— Понимаю.

Вася некоторое время, не отрываясь, смотрел на газетные вырезки. Потом медленно отдёрнул занавеску на окне. Сам встал в сторону, вытянул руку.

— Смотрите, это наш город. А, знаете, какой он был? Нам учитель рассказывал, что после войны здесь остались только камни. А теперь, видите, какой красивый!

— И Пхеньян таким будет! — уверенно сказал Самойленко.

Корейцы сгрудились у окна и внимательно вглядывались в мерцающее море огней, в очертания огромных зданий, выстроившихся с левой стороны вокзала, в кипящую зелёную волну городского сада, залитую светом сотен электрических шаров.

Стоянка поезда кончалась.

— Это вам. — Вася развернул свёрток, в котором оказалась модель настоящего поезда, сделанная им несколько дней тому назад. На одном из вагонов красными чёткими буквами было написано «Москва — Пхеньян».

— Спасибо, Васья, — сказал старший из корейцев. Восхищённо смотрели на поезд и его братья.

— И это вам. — Вася достал из кармана пригоршню конфет. — Гостинец.

— Не надо, — застеснялся до сих пор молчавший третий мальчик. Вася погладил его по руке и сказал:

— Почему не надо? Бери, пожалуйста.

Ребята на минуту умолкли.

В соседнем купе, за гонкой перегородкой, отчётливо послышался низкий женский голос:

— Ах ты, зоренька моя… Точь в точь, как моя Галинка, и лицом, и ростом… Ну, дай я тебя поцелую, иди ко мне ближе.

А детский голос — звонкий, слегка дрожавший — повторял одно и то же слово, понятное и дорогое на всех языках мира:

— Мама!..

— Дорогая моя… Нет у тебя мамы, да не думай, девонька, сиротою не будешь. Едь, здоровая!..

Голоса умолкли. Коля, сидя рядом с Ли Пак Ченом, впервые почувствовал себя неловко. Он ничего не мог подарить. Побег из дому, встреча с Харченко — всё произошло так внезапно, что он и не подумал о подарке. Вася — молодец, захватил вот модель. А что ему делать? Что подарить на долгую память ребятам из Кореи?

А время шло. Посмотрев в окно, он заметил, что железнодорожник в красной фуражке направился к колоколу, подвешенному у входа в вокзал. Значит, сейчас поезд уйдёт дальше, и Ли Пак Чен и его братья ничего не повезут с собой от Коли Самойленко. Рука невольно потянулась к воротнику. Пальцы коснулись галстука. Он пламенел на неспокойном сердце мальчика. Алёша Ветошкин перед всей дружиной завязал его и сказал: «Носи его и будь достойным!..» Дорог Коле галстук. Очень дорог. Но в такой миг его можно подарить. Самойленко посмотрел на Васю и тот, поняв его, кивнул: «Верно!»

Коля быстро снял галстук, так же быстро завязал его самому младшему из корейцев — Ли Пак Чену.

— От Николая Самойленко! — и добавил: — Будь достойным!

— Спасибо!.. — Ли Пак Чен стоял, не шевелясь; лицо его светилось счастливой улыбкой.

Чуть приподняв Ли Пак Чена, Самойленко обнял его. А тот, не отнимая своей единственной руки от галстука, доверчиво приник к курточке Николая. Остальные в купе стояли и молча, сосредоточенно смотрели на Самойленко и Ли Пак Чена.

В это время на перроне дважды ударили в колокол.

У самого выхода, в тамбуре, попрощались снова. Улыбался в густые желтоватые усы проводник. Медленно сходила на перрон незнакомая женщина. Спрыгнула со ступенек Оля Косюк. Сошёл и Коля.

В толпе он вдруг заметил мать. Она была в своей железнодорожной форме — стройная, серьёзная. Невольно подумал: теперь ему попадёт. И хотя мать, кажется, не хмурилась, он, протиснувшись вперёд, сказал:

— Я, мам, виноват… Но я не мог, мам, иначе. Раз в жизни, понимаешь?

— Ты о чём, сынок?

— Ушёл я… — И, подумав, добавил: — Мама, я галстук отдал. На память.

Мать ничего не сказала, но по тому, как она провела рукой по его голове, Коля понял: мать не сердится.

Резко свистнул главный. Поезд медленно начал отходить.

— Коля, до свидания!.. — высунувшись из окна, кричал Ли Пак Чен. На его сорочке в ярком электрическом свете алел Колин галстук.

— Знакомый? — спросила мать.

— Друг, мам, — и, подпрыгнув, Самойленко крикнул: — До свидания. Ли Пак Чен!..

— Добрый путь! — сказала мать и подняла руку. — Добрый путь, дети!

А на перроне над толпой звенело в разных тонах то громко, то тише:

— Будь здоров, Ли!

— До свидания!

— Счастливо!

Не отставая от третьего вагона, некоторое время бежали Оля и Вася, пока поезд не скрылся за станционными строениями и не стало видно последнего вагона с красным глазком сзади.

— До свидания! — звенели в ответ окна голубых вагонов.

Поезд шёл дальше, на восток, всё ближе и ближе к безбрежному Тихому океану.

Ледоход

Тима стремительно направился к берегу. От всего, что увидел, захватило дыхание. Вчера лишь кое-где на льду блестели лужицы. У берегов колыхалась тёмная с кружевцами пены вода да глубокие трещины рассекали реку вдоль и поперёк. А сегодня начался настоящий ледоход. Река оживала на глазах. Она крушила, бросала в разные стороны зеленоватые, зазубренные на краях глыбы льда, ставила их на ребро, потом выворачивала из ледяного месива и швыряла в кипящие тёмные водовороты.

В эту минуту, кроме ледохода, Тима ничего не замечал. То, что он выбежал, забыв как следует зашнуровать левый ботинок и теперь шнурок волочился вслед за ним, то, что куртка осталась незастёгнутой, — всё это не имело ровно никакого значения… Главное — он увидел ледоход. Таких, как он, счастливцев, найдётся не так много, возможно, он один… Впрочем, поглядеть может каждый, а вот проплыть, как… челюскинцы. Это, действительно, идея!

Тима осмотрелся: нет ли поблизости жерди? Жалко, нет, а то бы он попробовал. А кто это идёт сюда? Ишь, как быстро! Да это же Света Ивченко. Почти ежедневно она ходит по этой дорожке в булочную. Тима тотчас сделал вид, что никого не замечает. Со Светой у него отношения известные, собственно, никаких отношений быть не может. На то есть очень серьёзные причины. И Тима снова вспомнил заседание совета отряда и сё выступление.

Подумаешь, какое дело! Он, видите ли, не признался, что задачу на контрольной переписал у Пети Коваля, которого, выходит, ни за что ни про что разрисовали в стенгазете: не подсказывай. А Свете Ивченко, наверное, хотелось, чтобы и он в газету попал. Но не на такого напали. Напрашиваться на неприятности он не будет. И как будто сейчас Тима услышал: «Это трус так поступает…»

Ну и хорошо… Но всё-таки обидно: неужели он хуже всех? Погоди, Светка, ты ещё увидишь, кто такой Тима! И в классе ещё пожалеют, что не поняли его, равнодушно обходили.

Тима стоял на берегу и жадными глазами смотрел, как пробуждается, играет могучая река. Он решил проплыть на льдине. Правда, страшновато, но зато Тима докажет, кто он такой. Света всё увидит, и тогда посмотрим, кто трус…

Для плавания нужен подходящий шест. Бежать домой — нет смысла: Света уйдёт, а плыть без неё не интересно. Тима быстро обшарил кусты, ложбинки и почти у самого берега нашёл втоптанную в землю длинную суковатую жердь. Она легко отделилась от налипшей грязи и прошлогодних листьев. Не раздумывая, прыгнул на льдину. Широкая, почти круглая, она чуть-чуть колыхнулась и, коснувшись одним краем берега, пошла дальше. На такой махине можно даже палатку раскинуть. Тима подбежал к одному краю, к другому, остановился на середине и, медленно переступив с ноги на ногу, покачнулся. Ему вдруг показалось, что под его тяжестью закачалась вся река.

А Света, между прочим, почему-то задержалась. Тиме даже померещилось, что он заметил её глаза — огромные, чёрные и очень внимательные.