Нильс - Андрей Валентинов

на полке. Зачем книге тонуть? Нужное стихотворение он помнил наизусть.Пусть бьют часы приходит ночь Я остаюсь дни мчатся прочь

Дочитать до конца, глядя вниз на почти неразличимую во тьме реку — и все. Как инспектор Жавер из романа Виктора Гюго. Читая книгу, он, тогда еще школьник, удивлялся такой странной смерти. Почему не застрелился? Тонуть в Сене — удел нервных девиц. И только потом узнал, что оружие полицейским в те годы не выдавали, а вот наручники полагались, ими Жавер и сцепил намертво кисти рук.

Наручников ему, учителю, никто не выдал. Ничего, обойдется и так! Тяжелое от воды пальто, ботинки, ледяная вода. Нужно лишь дочитать стихотворение до конца — и шагнуть вниз.

Любовь уходит как вода разлива Любовь уходит

Любовь ушла, унося с собою его жизнь. Но три года назад стихотворение он так и не дочитал. Перед последними строчками («Пусть бьют часы приходит ночь я остаюсь дни мчатся прочь…») сердце вдруг захлестнуло болью, окружавшая его темнота сменилась на миг мертвенным белым огнем, и он, Анри Леконт, все потерявший и со всем простившийся, вдруг понял: падать в покрытую рябью реку ни к чему, всё уже и так кончилось, его-прежнего уже нет.

Его нет…

Так день за днём текут без перемены Их не вернуть Плывут как клочья пены Мост Мирабо минуют волны Сены

Все действительно кончилось. Раз в год, октябрьской ночью он приходит сюда, ровно на середину моста Мирабо, чтобы попытаться дочитать стихотворение до конца. Но строчки путаются, наползают одна на другую, падают в реку вместе с каплями холодного осеннего дождя. И ему придется возвращаться в пустую неухоженную квартиру пешком, потому что на такси нет денег, а потом пить стакан за стаканом красное вино, чтобы окончательно не простудиться и не слечь. На приличную больницу средств тоже взять негде.

Анри Леконт внезапно увидел себя словно со стороны — мокрого до нитки, жалкого, нелепого. Ему стало противно, и недочитанные строчки великого Аполлинера сгинули без следа.

Пусть бьют часы приходит ночь Я остаюсь дни мчатся прочь[2]

В кармане остались еще несколько франков, и он решил все же поймать такси. Приходить каждый год на место собственной гибели — привычка глупая и очень вредная.

Отвернулся от реки и сделал первый шаг. Смерть, все время стоявшая рядом, помахала ему вслед костлявой дланью.

Увидимся![3]

* * *

В детстве он своей фамилией гордился. Леконт! Звучит почти как «граф», однофамильцы же сплошь знаменитости — писатели, ученые, генералы и сам поэт Леконт де Лиль, вождь Парнасской школы. Потом, чуть повзрослев, понял, что гордиться-то и нечем. Его собственный род — не графский и совершенно не геройский. Предки — провинциальные лавочники, отец, сумевший получить высшее образование — министерский чиновник средней руки. По линии матушки тоже торговцы, не лавочники — галантерейщики. Род словно из романа Эмиля Золя, мелкие страсти, никчемные победы. Где-то там, в неизмеримом далеке — Франция рыцарей и поэтов, он, Анри Леконт, из Франции мелких буржуа. Толстое брюхо, засаленный воротничок, неаккуратные усики. Он честно попытался вырваться, поступил на филологический, но никуда не ушел. Поэт из него не получился, учить же в лицее пришлось детей все тех же преуспевающих буржуа. В те годы Леконта сильно смущало, теперь же, когда жизнь кончилась, а началось существование, стало как-то все равно. Порою он даже гордился тем, что, в конце концов, скатился в самую настоящую богему. Первый в роду обитатель Монмартра! Жаль, оценить некому, отец погиб на фронте весной 1918-го во время боев за Амьен, мать, дама строгих нравов и почитательница традиций, умерла пять лет назад. Родственников много, но общаться, считай, не с кем. Чужие!

Анри Леконта все это не слишком огорчало. Дни мчались прочь, он — оставался.

2

— Акка Кнебекайзе, Акка Кнебекайзе! В нашей стае завелся мальчишка!..[4]

Так? Нет, у Сельмы Лагерлёф немного иначе. Можно бы в книгу заглянуть, но она осталась в Стокгольме, не забыл, просто в чемодан не влезла. Надо написать квартирному хозяину, чтобы переслал по почте. Но это потом, а сейчас…

Листок белой бумаги, густо исписанный с двух сторон. Улика! Во-первых, почерк, во-вторых, отпечатки пальцев. И бумага редкая, очень дорогая, такую не в каждом кабинете найдешь. Все нужное уже скопировано, значит, бумагу-предательницу самое время… Сжечь? Был бы здесь шотландский замок с ненасытным зевом камина, да еще тяжелая кочерга — пепел разворошить. Тот, кто прислал бумагу, как-то рассказал, что в Британии авторитет начальника выражается, в том числе, и в размере каминной кочерги. Зигмунд Фрейд! Прав был покойник, прав!

Но если не шотландский замок, а маленькая квартирка в ровном, словно спичечный коробок, пятиэтажном доме в стиле Баухауз? Сам Людвиг Мис ван дер Роэ строил, ученик Бруно Таута. С точки зрения нынешних нравов не здания, а срамота — в цвет яичного желтка, и ни одной колонны. Геббельс, прежний гауляйтер Берлина, собирался снести все это неподобство, только не успел. Если