Партизан Фриц - Павел Александровский

— Почта! — И на мгновенье стало тихо в этой крестьянской избе небольшой деревеньки, с незапамятных времен обосновавшейся на одном из холмов среднерусской равнины, в нескольких десятках километров от Москвы.

Люди в серо-зеленых мундирах вскочили с мест.

— Черт побери, здесь распутица, как чума, а уж мороз — так хуже холеры, — проворчал пришедший, оттирая добела замерзшие уши и подпрыгивая то на одной, то на другой ноге.

Наконец он сунул руку в мешок.

— Людвигу Мозелю, рядовому, третий год безотлучно находящемуся в действующих войсках, — громким голосом, четко разделяя слова, произнес почтальон и, хихикнув, понимающе подмигнул остальным. — Поздравление бургомистра с появлением за этот срок второго наследника.

Под необидный смех («ох, уж этот Лемке, не зря его с батареи взяли на почту») торопливые, жаждущие ладони ощутили прикосновение измятого чиновниками военной цензуры синего конверта с выведенными детской рукой каракулями.

— Густав Хойзер, старший солдат! Жена благодарит за присланные тобой продукты. Сосед сообщает, что качество колбасы отличное. — Лемке небрежно бросает на стол письмо, и сразу же раздается хруст рвущейся по сгибу бумаги.

— Вальтеру Гейнцке, оберфельдфебелю. — В адрес обладателя двух звезд на окаймленном серебряным галуном погоне, старшины батарейца солдатском жаргоне «шписа» — унтер-офицер никогда не бросает — соленых шуток и сейчас, приблизившись, с подобострастием, почти вкладывает в короткие, поросшие рыжей шерстью пальцы небрежно протянутой руки объемистое послание.

— Фриц Шменкель, ефрейтор. — Лемке извлек со дна парусинового мешка пакет и, стараясь подражать фокуснику, приподнял его над головой, держа одним пальцем за обвязывающий шнурок. — Могу поручиться, единственный солдат батареи, который получает посылки на Восточный фронт, вместо того чтобы отправлять их отсюда в фатерлянд.

— Не батареи, а, наверное, всей нашей дивизии, — выждав, когда стих общий хохот, внушительно произнес Гейнцке и ткнул указательным пальцем в сторону молодого коренастого парня, лбом прижавшегося к стеклу рамы и разглядывавшего снежинки, плавно опускавшиеся на землю, окаменевшую от сильных морозов.

Тот молча пожал плечами, взял из рук Лемке сверток, вскрыл его неторопливым, но уверенным движением и под взорами следивших за ним солдат достал пачку «Бергманн приват», угостил каждого сигаретой (почтальону протянул две), щелкнул зажигалкой и снова отошел в сторону.

С уходом Лемке оживление исчезло. Получившие, письма жадно прочитывали их, остальные вернулись к своим занятиям.

— Густав, Людвиг, что же вы молчите? — раздался голос с печки после нескольких минут молчания.

— Почитайте, раз просят, не отрывая глаз от своего письма, коротко пробасил «шпис»: сам он был занят какими-то арифметическими подсчетами.

Хойзер, низенький, толстый мужчина с заметной плешью на голове, бывший учитель, не заставил себя ждать. Он подошел к окну и, приблизив к глазам сложенный вдвое лист бумаги, начал:

— «Мой дорогой Густав! Почта идет очень медленно („да, — подтвердил он, разглядев штемпель, — отправлено еще первого“), и, прежде чем до тебя дойдут мои строчки, у вас там, возможно, будет конец. Мы все очень желаем этого, так как у вас уже очень большие морозы, а ты ведь с детства не выносил холода…»

— Густавчик с детства не выносил холода, — тонким жалобным голоском протянул лежавший на печке, и все засмеялись, глядя на Хойзера, даже в комнате кутавшегося в шерстяное одеяло, прихваченное им в разрушенном доме — предмет зависти всей батареи.

Дальнейшее чтение было прервано отрывистыми словами донесшейся с улицы команды:

— В шинелях! С оружием! К штабу полка! Строиться! Марш! Марш!

В избе началась суета. Неуклюжий верзила Ганс впопыхах никак не мог изловчиться достать сапоги из узкого отверстия печки, куда он поставил их сушиться. Карл, этот вечный разиня, метался по избе, как всегда что-то отыскивая — на этот раз пилотку. Наконец все, подтянув ремни и застегивая на ходу пуговицы, выскочили на улицу и побежали к кирпичному зданию сельской школы на окраине деревни.

Солдаты выстроились в четырехугольное каре на широкой ровной площадке, ранее сплошь огороженной, как можно было судить по частым пенькам срубленных деревьев. Прямо под окнами, в канаве, валялись вмерзшие в лед выброшенные географические карты, книжки, а чуть поодаль, возле еще уцелевшей дощатой уборной, трое солдат из хозяйственного отделения рубили на дрова парты.

В строю все еще недоуменно переговаривались по поводу причины такого экстренного сбора, как вдруг на площадку влетел броневик в сопровождении легковой машины и двух посыльных мотоциклистов. От резкого торможения заколыхалась антенна штабной рации и из-под попавших в глубокую колею колес хлынули фонтанчики осенней грязи вместе с покрывавшими ее корками льда. В зеве открывшегося люка сверкнули золотые витки погон, и сразу же за этим показалась худощавая фигура Гюнтера фон Клюге, командующего 4-й армией.

Раздалась команда, на плаце все замерло. С помощью адъютанта и подоспевшего к нему на помощь командира полка генерал-фельдмаршал забрался на стоящий посреди школьного двора танк, из-под гусеницы которого виднелись дощечки раздавленной будки ученической метеостанции.

«Человек железной воли», как звали его приближенные, сейчас выглядел явно утомленным. Суровое лицо аскета (фельдмаршал не курил и не прикасался к спиртному) словно окаменело. Не шевелился ни один мускул, и только глаза, беспокойные, пронизывающие насквозь, блуждали по шеренгам, казалось намертво вкопанных людей.

— Солдаты! — Властный, резкий голос, словно пулеметной очередью, стегнул по рядам. — Посланцы священной воли фюрера! Вершители вековых задач Великой Германии! Десятый день развивается решающее наступление на Москву. Большевики сломлены! Мы наступаем по всему театру военных действий, от севера до юга. Красные признают это и сами. Вот последняя сводка их командования. — Фельдмаршал нагнулся и взял из рук адъютанта листок. — «Утреннее сообщение Совинформбюро. В течение ночи на 25 ноября войска вели бои с противником на всех фронтах».

Скомканная бумага полетела вниз.

— Победный рев немецких танков слышат Можайск и Клин, Крюково и Истра. Канал, соединяющий Москву с Волгой, перерезан. Осталась последняя ступень к той вершине, с которой германский орел раскинет крылья над всем миром!

Фон Клюге был почитателем наполеоновского полководческого искусства, часто называл себя «немецким Неем» и в речах редко обходился без сравнений, навеянных броскими фразами французского императора и его сподвижников.

— Тени предков взирают на вас среди этих бескрайних равнин русской снежной пустыни. Победители при Садовой, Седане, Танненберге завидуют вам, героям Москвы! По-другому звучит наша старая поговорка: «каждый домик имеет свой крестик»[1], потому что фюрер и благодарная Германия на грудь каждого солдата, штурмом взявшего большевистскую столицу, приколют заслуженную награду. С боевым орденом промарширует каждый из вас по центральной площади Москвы! И нет силы, которая остановит нас на этом направлении.

Фельдмаршал быстро взмахнул рукой. Стало зловеще тихо. И только притулившаяся у своего гнезда на крыше, возле дымохода, тощая серо-черная ворона, которую напугал или раздразнил резкий жест, встряхнулась и, словно посылая вызов, издала свое громкое: «Кар-р-р, кар-р-р…»

Фон Клюге кивнул солдату из личной охраны, тот тщательно прицелился, выстрелил.

Глянув на разлетевшиеся во все стороны перья неосторожной птицы, фельдмаршал продолжал:

— Нарушившему свой воинский долг — безжалостное уничтожение!

Смотря на окоченевших солдат, открыто начавших переминаться с ноги на ногу, фельдмаршал понял: «Пора кончать».

— Солдаты! Мы имеем подавляющее превосходство в силе. У нас больше танков и орудий, чем у русских. На нашу армию работают все военные заводы Европы. Один шаг до Москвы! И он уже почти сделан. Нынешнее рождество каждый будет встречать в своей семье. Наш пароль — домой! Домой, но после победы!

Расходились колоннами, побатарейно, без всякого оживления: топкое сукно шинели, матерчатые обшлага надвинутой на уши пилотки не спасали от крепкого мороза, который продолжал свое дело, невзирая на патетику горячей речи. Идущие суеверно отворачивали глаза от убитой вороны, лежавшей неподалеку от дороги: это казалось плохим предзнаменованием.

…В избе разгорелась словесная перепалка. Людвиг и Ганс утверждали, что с падением Москвы русские сразу же сдадутся, а Густав, приводя различные случаи из истории, доказывал, что с ними еще придется повозиться. Но все сходились на одном, что война начисто выиграна. Пожалуй, это и было единственным, что согревало сейчас в этой далекой, непонятной и страшной стране.