Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

Первое мгновение никто не мог произнести ни слова. Потом Василинка, уронив узелок, бросилась к сидевшим за столом и, смеясь, невнятно что-то бормоча, схватила в объятия и затормошила первым попавшегося ей Сашка́, прижалась к Петру и уже на груди у матери обессиленно и счастливо зарыдала.

Прошло немало времени, пока улеглась суета — объятия, поцелуи, слезы — и Василинку усадили за стол.

Подвигая ей дрожащими руками еду и неотрывно глядя на нее, мать всхлипывала:

— Ешь, доню! Какая ж ты худенькая… одни косточки. Наедайся! Сметанку бери, пирожочков.

— Я уже поправилась, — похвалилась Василинка. — Вы бы поглядели, какая была в Германии. Когда наши пришли и освободили, мы наелись вволю. И хлеба, и бекону, и борща себе наварили…

Петро принес из светлицы бутылку вина, разлил в стаканы.

— Ну, сеструшка, — сказал он, чокаясь. — За твое возвращение, за славную нашу армию!

— За армию и ридну краину! — добавила Василинка, переводя затуманенные глаза с Петра на отца, на мать. — Ой, как же мы скучали по ней!

— Ешь, ешь, — твердила мать. — Закусывай, а то опьянеешь. Косы заставили отрезать?

Проведя рукой по коротко остриженным волосам, Василинка судорожно глотнула. Лицо ее было изможденным, с печатью какой-то незнакомой робости, со множеством глубоких морщинок у некогда живых и ярких, а теперь потускневших глаз.

Она то по-старушечьи пригорюнивалась, то вдруг вскакивала и ластилась к матери, прикасалась к Петру, к домашним вещам, словно боялась, что все это сон. Поймав дичащегося ее кота, она незаметно прижала его к щеке и тихонько всплакнула.

Спустя полчаса в хату к Рубанюкам набились соседки. Они вздыхали, утирали кончиками платков глаза и разглядывали Василинку так, точно она явилась с того света.

— Где же ты мыкалась там, бедолашная? — допытывалась Степанида Горбань, соболезнующе разглядывая худые руки и покрытые веснушками острые скулы девушки.

— Сразу как пригнали нас, взял меня бауэр, — рассказывала Василинка почему-то шепотом. — Потом дивчата научили меня, как руки попортить, кислотой…

Она отвернула рукава старенькой, аккуратно заштопанной кофточки, обнажив рубцы лиловых шрамов на запястьях.

Соседки жалостливо ахали, а Василинка все тем же торопливым шепотом продолжала:

— Думала, домой отправят. А меня не отправили. Положили в лазарет, морили голодом, били.

Рассказывая, Василинка дрожала, и Остап Григорьевич, недовольно косясь на женщин, сказал:

— Ну, хватит! Что зря себе душу растравлять…

Но Василинка, убедившись, что можно не таясь делиться пережитым, все говорила и говорила:

— …Когда подлечилась, перевели на деревообделочную фабрику, в Мюнхен. Мы там носилки делали… Ой, а как пригнали нас всех спервоначалу на Гинденбургплац! Посходились фрау, старики, выбирают, щупают, как на базаре… Мы стоим, так стыдно, провалилась бы! Тогда меня и взял бауэр. В семье — он, хозяйка, старуха, девочка. Спала я у них на дерюжке, в чулане. Холодно, спину ломит.

— Хлопцы писали, что на заводе не так трудно было, — сказала одна из соседских девчонок.

— Писали, потому что заставляли. На фабрике деревообделочной еще хуже было. Фрау Мюллер поставили над нами, фюрершу, по-ихнему. Старая, лет семьдесят… в очках…. кости одни, глядеть гадко. А как ударит — и мужчина так не сможет. В другом цехе французы работали. Хорошие хлопцы были. Мы у них только и могли дознаться, где наши, что на фронте делается.

Уже было за полночь, когда разошлись люди от Рубанюков, а Василинка все не могла всласть наговориться. Она легла спать вместе с матерью, на ее кровати, и Остап Григорьевич, выходивший уже перед зорькой загнать в хлев вырвавшуюся на волю телушку, слышал перешептывание матери и дочки.

Дня два дивчата и парни, вернувшиеся из Германии, ходили по гостям, навещая родню и знакомых и отъедаясь домашними яствами, а потом стали появляться в колхозном правлении, у Петра, настаивая, чтобы им поскорее дали работу.

Василинка пришла вместе с Настунькой. Петро до этого виделся со свояченицей только мельком и сейчас разглядывал ее с критическим любопытством.

Пребывание в Германии наложило отпечаток на ее внешность. Свои рыжеватые волосы Настунька укладывала на темени каким-то причудливым кренделем.

Петро сказал ей насмешливо:

— Вижу, Настя, набралась ты «культуры» в Европе!

— Вот это? — Настунька смущенно ткнула пальцем в крендель на голове.

— Это самое… Брось, Настуня, эти фигли-мигли. Глядеть неприятно.

— И верно, Настунька, — поддержала брата Василинка.

Там осточертело глядеть на эти бублики, а ты еще здесь всем очи мозолишь. Я себе косы отпущу.

— Ну, добре, — кивнула Настунька, — я себе тоже отращу. Так завтра мы с Василинкой на степь пойдем, Петро Остапович?

— Федор Кириллович скажет, что делать. У него плохо с людьми…

Парни и дивчата с жаром взялись за работу, с какой-то особой радостью повиновались всем колхозным порядкам и дисциплине. Чувствовалось, что молодежь, изведавшая позор и мучительное бремя фашистской неволи, с удесятеренной силой стала любить свою родину, по-новому оценила все то, что раньше казалось обычным, само собой разумеющимся.

Вскоре после начала молотьбы вернулась в Чистую Криницу Полина Волкова. Весь свой отпуск она проводила в степи..

— Дивчата требуют, чтобы их в комсомоле восстановили, — сказала она как-то Громаку и Петру. — Некоторые даже свои комсомольские билеты сумели уберечь, здесь, в селе, спрятали. Как поступим?

— Пускай пока работают, — сказал Громак. — Огулом подходить нельзя. Будем каждого принимать индивидуально… Так, Остапович?

— Совершенно верно. Приглядимся, кто как работает, что у него на совести.

— Очень старательные ребята, — похвалила Волкова. — Бригадиры уже кое-кого к премии собираются представлять.

Еще летом стали возвращаться пожилые фронтовики, потом, после капитуляции японской армии, начали прибывать эшелоны с демобилизованными, которые побывали в Берлине, на Эльбе, в Харбине.

Теперь казалось, будто и не пережила Чистая Криница столько бед: снова разносились до первых и вторых петухов над селом и левадами девичьи песни, весело перекликались баяны, балалайки, губные гармоники.

Как-то перед вечером в правление колхоза к Петру зашли Яков Гайсенко и Михаил Грищенко — сын колхозного плотника Павла Петровича, служивший в армии связистом и на днях вернувшийся с фронта.

— Штучку одну обмозговали, Петро Остапович, — сказал Гайсенко, — можем свой телефонный коммутатор заиметь.

— Каким образом?

— Лежит один трофей у нас на складе. Уже ржаветь начал. Вот Мишка глядел, говорит — вполне подходит… Могли б связать правление с бригадами, с электростанцией, сельрадой и так далее.

— Перебрать, почистить надо, и точек пятнадцать — двадцать обеспечу, — подтвердил Грищенко.

Он стоял, опустив по солдатской привычке руки по швам, и Петро с удовольствием поглядывал на его румянощекое лицо. Сейчас таких здоровых, расторопных парней в селе появилось много, и они охотно брались помогать колхозу.

— А кабель, аппараты где достанем? — спросил Петро. — Кто будет сидеть на коммутаторе?

— Кабель нам черногуз в клюве принесет, — загадочно ухмыляясь, ответил Гайсенко, — моточка три-четыре. А об аппаратах уж вы, товарищ председатель, похлопочите. Из райсвязи монтеры были, провод в сельраду тянут. Они говорят, остановки за аппаратами не будет, абы разрешение начальства.

— А на коммутатор, товарищ председатель, можно посадить мою сестренку Варю, — добавил Грищенко. — Я ее за два-три дня обучу. Дело нехитрое.

— Что ж, — подумав, сказал Петро. — Если больших расходов не требуется, давайте. Аппараты беру на себя.

Они тут же осмотрели пустующую полутемную комнатку в правлении, которую Петро наметил для установки коммутатора, определили, куда прежде всего надо тянуть телефонный провод.

В первую же поездку в Богодаровку Петро достал шесть аппаратов, и Михаил Грищенко с энтузиазмом принялся мастерить несложную станцию.

За три дня до Октябрьских праздников явился домой Алексей Костюк. Он приехал поздно вечером на попутной автомашине и вскоре пришел к Рубанюкам.

Все, кроме Василинки, были в сборе. Алексей, широкоплечий, тщательно выбритый, прежде чем раздеться, степенно поздоровался со всеми за руку, поцеловался с Петром. Сняв фуражку и солдатскую шинель с эмблемой танкиста на погонах и повесив их на гвоздь у двери, подошел к столу.

— Э, да ты, брат, вот с чем домой вернулся! — с искренним восхищением сказал Петро, заметив на гимнастерке Алексея золотую звездочку Героя, прикрепленную повыше других орденов и медалей. — Ну, поздравляю, поздравляю! Где заработал?