Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Твоя милость помянула моего отца, славный бек, — сказал Войку. — Отец меня проклянет, жена пожалеет о том, что меня встретила.

— Ты можешь остаться христианином, служить начальником наемников-франков.

— Разве предать родную землю — не то же, что отступиться от веры, славный бек? — воскликнул Войку.

— Я знал, что ты так ответишь, — вздохнул Иса-бек. — Теперь остается одно.

— Знаю, я пленник, а значит, раб, — пожал плечами Чербул. — Меня пошлют на галеры или в рудники вашего царя. Должен сказать прямо, славный бек: никакие цепи не удержат меня в неволе.

— Ты гость моего сына, а значит, свободен, о неразумный, — молвил бек, разводя руками в знак того, что разговор окончен. — И можешь уходить к своим. Только надо подождать, пока в лагерь вернутся мунтяне, посланные ловить ваших беглецов. Среди турок ты уцелел, в руках мунтян — обречен. А теперь, — сдержанно поклонился бек, — я и Юнис просим гостя пройти в мой шатер, на скромный ужин.

Было поздно, когда Войку и Юнис, слегка захмелев от скупо налитого им в тот вечер сладкого вина с острова Хиос, возвратились в свой шатер. Походное жилище Юнис-бека разделял на две половины плотный полог, за которым, как показалось Чербулу, чей-то нежный голос очень тихо напевал какую-то странную песню. В палатке, где горел небольшой светильник, Юнис-бек, приложив к губам палец, тихонько повел гостя к простенку из толстого сукна и, отогнув в том месте, где был слегка отпорот плотный шов, предложил жестом заглянуть. Войку увидел помещение, освещенное таким же светильником; на ковре, среди мехов и подушек, сидела юная девушка в одних шароварах турецкого покроя, перебирая ворох шалей, лежавших на ее ногах. Между смуглыми грудями красавицы на чуть заметной цепочке блестел маленький крестик.

— Ее зовут Гелия, — тихо сообщил Юнис, когда они отошли. Она гречанка.

— Из этих греков, константинопольских? — спросил Чербул, наслышанный уже о жителях предместья Фанар, шпионах Султана и бессовестных ростовщиках.

— Нет, она с островов; тамошние греки — мореходы, пираты и великие храбрецы.

— Ты похитил ее? Или купил?

— Нет, она не рабыня, — с ребяческой гордостью во взоре отвечал Юнис-бек. — Она увидела меня в галатской гавани, где стоял корабль ее отца, переплыла Босфор на лодке, совсем одна, и нашла меня в доме отца, в тот самый день, когда армия выступала. С тех пор она со мной.

— Возьмешь ее в жены? — спросил Чербул.

— Она не захочет. Не оставит своей веры, — пожал плечами Юнис.

— А если тебя… Если с тобой, не дай бог, что-нибудь случится? Что станет с ней?

— Вряд ли, мой Войку, война уже кончается, — улыбнулся Юнис, как показалось Чербулу — с сожалением: молодой бек жаждал подвигов, а значит — жарких битв. — Если же меня и вправду убьют — полюбит другого. Такою завладеть любой будет рад.

— Она ж тебя любит, — с недоумением напомнил Войку. — Ради тебя убежала от своих, ушла за тобой в поход…

— Эх, брат мой, не верю в ее любовь, — беспечно махнул рукой молодой бек, — у нее это — ненадолго. Прискучит ей со мной, увидит другого, и сбежит от меня, как сбежала с отцовской фелюги. А набегавшись, вернется домой, выйдет замуж, детей народит… У них, островитян, это просто, как было, говорится в книгах, у эллинов, их давних предков.

— А сам ты? — спросил Чербул. — Не горько будет ее потерять?

— Отец говорит: кто теряет в любви — тот находит, — простодушно улыбнулся Юнис. — Одно, правду сказать, тревожит: не попала бы к плохому человеку. Такой ведь может и сделать рабой, и продать в лупанар.

— Так ты ее загодя пристрой, — не без коварства пошутил Войку.

— И верно, так и сделаю, — обрадованно кивнул бек. — Хочешь, отдам ее тебе? — спросил он вдруг. — Видел, как она хороша?

Войку взглянул на Юниса — не ответил ли тот ему шуткой. Но нет, молодой осман и не думал шутить.

— А если она со мной не пойдет?

— Пойдет, — убежденно кивнул бек. — Она уже говорила мне, ты кажешься ей красивым. К тому же, вы одной веры. Непременно пойдет!

— Брось, милый брат. — Войку обнял за плечи османа, опьяневшего, видимо, сильнее, чем ему показалось вначале. — Я ведь уже женат, а наш господь Иисус многоженцев не жалует. Да и куда мне с женщиной в тяжкое время для Земли Молдавской? Принял крест сей — неси уж его сам.

— Да, мой Войку, быть уже посему, — согласился Юнис. — Сбежит от меня — так ладно. А останется — буду ее беречь, пока не возвратимся в Истамбул. Примет ислам — возьму ее в жены, до меня ведь у Гелии не было мужчины. А не примет — дам ей много золота, пусть находит мужа среди своих. Довольно и того греха, что на мне лежит. Я ведь, мой Войку, на крови родился, — добавил он уже шепотом.

— На крови? Как это? — не понял тот.

— Так говорят у сербов, — пояснил Юнис, — когда между родителями мальчика или девочки лежит чья-то кровь.

И Юнис-бек, еще больше понизив голос, поведал пленному христианину историю своего рождения. Оказалось, что уже в зрелые годы, двадцать лет назад, Иса-бек безумно полюбил Марушку, жену знатного боснийца. Войны в тот год с босняками не было; но знаменитый придунайский бек, герой штурма Константинополя, на свой страх и риск с ватагой друзей напал на замок, где жила красавица, и захватил его с налета. Иса-бек убил мужа Марушки, убил честно, в поединке, и увез ее к себе в Видин, где была тогда его ставка; но только год спустя, когда родился Юнис, Марушка согласилась принять веру воинственного мужа и стала его законной женой. Однако дала при этом обет — никогда не называть мужа по имени, не вкушать вместе с ним ни питья, ни пищи. И держала слово до самой смерти.

— Вот так я родился, на крови, — сказал в заключение бек. — Это мало кто знал, а из тех, кто были при захвате замка, одни умерли, другие давно все забыли. Так что ты об этом — никому. Тебе я верю, мой Войку, ты не простой неверный; ты у меня — пребывающий в заблуждении уважаемый челеби, капитан семиградского войска и рыцарь мадьярской короны.

— Я твой друг, Юнис, что бы между нами ни стояло, — ответил Войку, — и этого довольно. Запомни это навсегда.

Юнис-бек, слегка покачнувшись, сделал прощальный жест и скрылся за пологом, перегородившим его шатер.

Войку растянулся на теплом ложе, но сон не шел. Он был опять один, и тревожные думы Чербула полетели через горы, в когда-то чужой, теперь уже — знакомый, близкий сердцу край, где он оставил Роксану, — возлюбленную, умного друга, жену, отбитую им в ярых схватках у самой судьбы, любовью его и саблей, как иные выкраивали себе клинком из жаркой плоти земного яблока державу, вотчину, новую родину. Не на крови, нет, — из общей крови их, из их страданий и нежности, их верности друг другу и служения добру родится сын, которого, как она призналась ему в канун разлуки, Роксана носит под сердцем. Что станет с ними, если его убьют, если он, попав опять в плен, станет рабом? О, как зависит сегодня судьба этих двух — уже двух! — дорогих существ от судеб его родины, от исхода тяжелой битвы, начатой за отчизну его народом, который, конечно, не думает складывать оружие, который будет вести эту войну, пока не прогонит последнего ворога!