Норвежский лес - Мураками Харуки

— Точно.

— Думаешь, нам не больно было такое слышать? — Мидори сама себе кивнула. — Во всяком случае, в нашей семье все со странностями. Причем, каждый со своими.

— Похоже.

— Но разве плохо, когда люди любят друг друга? Так любить свою жену, чтобы суметь сказать дочерям: «Лучше бы вы умерли вместо нее».

— Может, так оно и есть.

— И укатил в Уругвай. Бросил нас на произвол судьбы.

Я молча вытирал тарелки. Когда закончил, Мидори поставила всю посуду в буфет.

— И что, от отца нет вестей? — поинтересовался я.

— Один раз прислал открытку. В марте. Но в ней ничего конкретного: «здесь жарко», или «фрукты не такие вкусные, как я думал», — ну, в этом роде. Чушь какая-то. На открытке — чудовищный осел. Похоже, у него с головой не все в порядке. Даже не написал, встретился со своим другом или нет. В конце дописано: «Немного обустроюсь, приглашу к себе», — и с тех пор тишина. Пытались писать ему сами — бесполезно.

— Если отец позовет к себе в Уругвай, поедешь?

— Пожалуй, да. Разве не интересно? А сестра ни за что не поедет. На дух не переносит грязные места и вещи.

— А там разве грязно?

— Не знаю. Но она уверена. На дорогах — ослиный навоз, вокруг которого роятся мухи. В туалете толком не течет вода. И кишат ящерицы и скорпионы. Наверное, в каком-нибудь фильме увидела. Сестра терпеть не может насекомых. Ей нравится кататься на машине с ревущим мотором где-нибудь вдоль пляжей Сёнан[30].

— А-а.

— Разве плохо? Уругвай? Почему бы не съездить?

— А кто занимается сейчас магазином?

— Сестра. Нехотя. Родственник-сосед каждый день помогает развозить журналы. Когда есть время, я тоже не сижу, сложа руки. К тому же, вести дела книжного магазина — не такой тяжкий труд. Как-то само собой получается. Перестанем справляться — свернем бизнес, а магазин продадим.

— Ты отца любишь?

— Не то чтобы очень, — покачала она головой.

— Тогда почему готова поехать в Уругвай?

— Потому что доверяю.

— Доверяешь?

— Да. Любить особо не люблю, но доверяю. Отцу. Человеку, который после смерти жены оставил и дом, и детей, и работу, и подался в Уругвай. Понимаешь?

Я вздохнул:

— И понимаю, и не совсем.

Мидори странно улыбнулась и слегка похлопала меня по спине.

— Ладно. Особой разницы нет, — сказала она.

В воскресенье после обеда одно за другим произошло несколько событий. Странный день. Поблизости от дома Мидори вспыхнул пожар. И поднявшись на чердак поглазеть на пламя, мы ни с того ни с сего поцеловались. Понимаю, что звучит нелепо, но все так и случилось на самом деле.

После еды мы пили кофе, разговаривали об учебе, и тут послышался вой пожарной машины. Постепенно сирена стала громче, казалось — их уже несколько. Под окнами пробегали люди, кто-то кричал. Мидори ушла в другую комнату, открыла окно и посмотрела вниз на дорогу. Затем попросила немного подождать и куда-то исчезла. Я услышал, как она поднимается по лестнице.

Я пил кофе дальше и думал, где находится Уругвай. Здесь — Бразилия, там — Венесуэла, где-то в том районе — Колумбия. А где Уругвай, вспомнить так и не смог. Мидори тем временем спустилась и позвала меня наверх. Я поднялся за ней по крутой лестнице и оказался на просторном чердаке. Дом Мидори возвышался над соседними крышами, и с него открывался хороший вид. В трех-четырех крышах от нас клубился черный дым, и легкий ветерок сносил его к дороге. Пахло гарью.

— Это дом Сакамото, — сказала Мидори, перевешиваясь через перила. — Они раньше торговали строительными инструментами, но сейчас магазин закрыт.

Я тоже облокотился на перила, разглядывая пожар. Горевший дом стоял за трехэтажным строением, и всего, что там происходило, почти не было видно. Судя по всему, несколько пожарных машин тушили огонь. Дорожка к дому была такой узкой, что к нему могли подъехать лишь две машины, а остальные ждали своей очереди на проезжей части. Вокруг толпились зеваки.

— Похоже, лучше собрать все ценное и двинуть отсюда, пока не поздно, — предложил я. — Ветер пока в другую сторону, однако в любую минуту может поменяться. А рядом заправка. Я помогу тебе собраться.

— У меня нет ценных вещей.

— Ну что-нибудь же есть? Банковские книжки, печати, документы. Деньги на первое время.

— Все нормально. Я не уйду.

— Даже если загорится дом?

— Да, и пусть даже я умру.

Я посмотрел в глаза Мидори, она — в мои. Я не мог понять, где в ее словах грань между правдой и шуткой. Я не отрывал взгляда от ее глаз, и мне постепенно стало все равно.

— Хорошо, я остаюсь. С тобой.

— И умрешь вместе со мной? — У Мидори загорелись глаза.

— Еще чего? Станет опасно — убегу. Хочешь умереть — делай это без меня.

— Бессердечный.

— Я умирать не собираюсь, даже если ты накормила меня обедом. Вот если б еще и ужином, куда ни шло.

— Вот как? Ладно, давай поглядим, что будет дальше. А пока что-нибудь споем. Станет опасно — тогда и подумаем.

— Споем?

Мидори принесла снизу две подушки, четыре банки пива и гитару. Мы пили пиво, поглядывая на густые клубы дыма. Затем Мидори взяла гитару и запела. Я спросил, что подумают соседи. Выпивать и петь песни на балконе, наблюдая за пожаром у соседей, — не самое подходящее занятие.

— Да не переживай ты. Мы не обращаем на соседей внимания, — ответила Мидори.

Она пела когда-то популярные фольклорные песни. Ни игра, ни голос не дотягивали даже до комплимента, но ей было очень весело. Мидори спела одну за другой «Lemon Tree», «Puff», «500 Miles», «Where Have All The Flower Gone», «Michael, Row the Boat Ashore». В начале она объяснила мне вторую партию, чтобы петь на два голоса, но убедившись, что мне слон на ухо наступил, продолжала одна, пока не надоело. Я потягивал пиво, слушал ее и с интересом следил за пожаром. Огонь то усиливался, то, казалось, утихал. Люди что-то громко вопили, отдавали приказы. Стрекоча лопастями, показался вертолет газеты, поснимал и убрался восвояси. «Хорошо, если мы не попали в кадр», — подумал я. Полицейский в мегафон призывал толпу отступить назад. Ребенок плакал и звал мать. Где-то разбилось стекло. Вскоре ветер беспокойно заплясал, и вокруг нас закружился белый пепел. Однако Мидори раз за разом прикладывалась к банке пива и пела дальше. Исполнив все, что знала, Мидори затянула странную песню собственного сочинения.

— Песня называется «У меня ничего нет», — пояснила Мидори. — Ужасные стихи, как и музыка, впрочем.

Слушая ее нелепое пение, я размышлял: если огонь перекинется на заправку — взлетит дом Мидори на воздух или нет? Устав петь, она отложила гитару и, как кошка на солнцепеке, прильнула к моему плечу.

— Как тебе моя песня?

— Уникальная и оригинальная. Хорошо проявляет твой характер, — осторожно ответил я.

— Спасибо. «Ничего нет» — тема такая.

— Кажется, я понимаю, — кивнул я.

— Знаешь, когда умерла мама… — Она повернулась ко мне.

— И что?

— Мне ни чуточку не было грустно.

— Ну и?

— Уехал отец, и я совсем о нем не жалела.

— Серьезно?

— Серьезно. Дико, да? Бессердечно?

— Но ведь тому… есть разные причины.

— Пожалуй. Действительно, много чего… по-своему запутанного. В нашей семье. Но знаешь, я вот что думаю. Что бы там ни было, когда умирает родная мать, уезжает родной отец, хоть чуточку должно же быть грустно? Но не мне — все бесполезно. Ничего не чувствую. Ни грусти, ни печали, ни горечи. И совсем никаких воспоминаний. Только снится иногда. Появляется мать, зловеще смотрит на меня из темноты и упрекает: «Поди рада моей смерти?» С чего это мне радоваться? Все-таки мать. Просто ее почти не жаль. Честно говоря, на похоронах я не проронила ни слезинки. А когда в детстве сдохла наша кошка, рыдала целый день…