Чудом рождённый - Берды Кербабаев

В Нохуре готовился большой той. Вернувшись из Мангышлакского плена, Мухаммедкули собирался жениться на самой красивой девушке родного аула.

Годы ссылки не подорвали душевные силы Мухаммедкули, только бы одолеть болезнь. Бездеятельность мучила его. Но что можно сделать в туркменском ауле, где полиция следит за каждым твоим шагом? Большого дела не поднимешь. И Мухаммедкули задумал построить школу.

Вблизи той самой вековой чинары, в тени которой обычно отдыхали сельчане, начали стройку. Работа шла споро, стены быстро росли, а когда надо было ставить крышу, строителям помешала чинара. Небольшой боковой отросток. Видно, мастер ошибся в плане, когда закладывал здание. Нохурская чинара считалась священным деревом. И прежде, чем отпилить ветку, Мухаммедкули собрал на совет всех аульских старшин. Старики согласились, что если ветка мешает благому делу, надо ее удалить.

День открытия школы превратился в народный праздник. Бурлило в казанах, длинными рядами стояли чайникй с зеленым чаем. На площадке перед школой шли игры, борьба-гореш. Девушки и молодые женщины качались на качелях. Мухаммедкули смотрел на это празднество и улыбался. Родной аул точно весеннее поле, усеянное цветущими маками. Вот и для него начинается новая жизнь! Можно не бояться придирок уездного инспектора. Школа построена на средства народа, и не нужно учителю платы за его работу. А через несколько лет в Нохуре появятся грамотные, думающие парни… Эта мысль волновала Мухаммедкули. Он подошел и сказал любимой девушке: «Я сегодня лечу выше вершин Копет-Дага!» И хотя не раз жизнь рушила самые светлые его надежды, сейчас и в голову ему не пришло, что беда между глазом и бровью сидит. Вот она! Рядышком.

Когда ставят новую кибитку, по обычаю на ее тюйнук цепляют платок, и парни соревнуются в прыжках: кто первый сорвет платок, тот и победитель. Повесили платок и на крыше школы. Подростки прыгали кругом, тщетно пытаясь сорвать этот флаг.

Но в разгаре веселья до чуткого слуха нохурских горцев донесся дальний топот копыт. Он донесся из каменистого ущелья, а через несколько минут на дороге показались четыре всадника. Это были городские полицейские.

Весёлый шум умолк. Над праздничной толпой воцарилось безмолвие. Только стучали по каменистой дороге подковы резвых коней. Незваные гости, подскакав, окружили Мухаммедкули Атабаева.

Учитель догадывался о причине их появления, но но показывал вида, бровь его не дрогнула, когда он приветливо сказал по-русски:

— Добро пожаловать на праздничный той, господа! Сейчас расседлаем коней, будете дорогими гостями.

Полицейские не шевельнулись. И кони стояли, как вкопанные. В гробовом молчании пристав вынул из полевой сумки предписание и начал читать.

— Проявив милосердие, по воле государя императора суд легко наказал Мухаммедкули Атабаева. Царская милость не послужила к его исправлению, и он снова продолжает свою вредную и опасную для государственного строя деятельность, идет против мусульманской веры, оскорбляет чувства священнослужителей осквернением священной чинары. По жалобе нохурского муллы и священнослужителей всей Закаспийской области дело об осквернении священной чинары передано в суд. А Мухаммедкули Атабаева надлежит взять под арест.

Мухаммедкули не стал по-туркменски переводить текст прокурорского ордера на арест, да это было бы и невозможно. Чтобы успокоить зашумевший народ, он мягко сказал:

— Потише люди… Кто-то написал жалобу, что мы с вами срезали ветку чинары. Хотят разобраться в этом деле и меня вызывают в Бахарден…

В толпе раздались негодующие голоса:

— Мы сами срезали ветку!

— Жалобу написал предатель…

— Чинара наша — и школа наша!

— Не отдадим Атабаева!..

Не обращая внимания на крики, пристав скомандовал:

— Садись на коня!

— Я не преступник, нельзя ли повежливее… — возразил Мухаммедкули.

— Молчать!

— Не подчиняюсь вашим предписаниям, — тихо сказал он и мучительно закашлялся. — Пусть меня судят здесь… на глазах у народа…

— Ты еще смеешь ставить условия правосудию!.. — Пристав приподнялся на стременах и кивнул жандарму:

— А ну!

Нагайка просвистела в воздухе и обожгла плечо учителя. Он не двинулся с места, не изменился в лице.

Народ грозно придвинулся к полицейским. Пристав выстрелил в воздух, и эхо отозвалось в горах, но толпа не дрогнула.

— Бей его! — крикнул один из жандармов и сам же ударил Атабаева ружейным прикладом по затылку.

Атабаев медленно повалился — сперва он опустился на колени, потом головой ткнулся в землю. Текла кровь. Грозная тишина повисла над аулом. Седая женщина припала к неподвижному телу.

— Сынок!

Жандармы вырвали Атабаева из ее объятий, торопливо взвалили на коня и увезли.

…Кайгысыз молча выслушал этот рассказ. Ему хотелось побыть одному. Светила луна. Он ушел под чинару — и тень от нее напоминала ему счастливое время, когда они были тут вместе… Где же пролилась кровь? Кайгысыз долго ходил возле школы, искал в тени старой чинары темное пятно — святое место, теперь навсегда оно останется в его памяти…

Не грози рыбе морем

— Говорят, Джепбар поклялся сгноить тебя в тюрьме.

— Не грози рыбе морем, бедняку го-рем, — сдержанно ответил Кайгысыз.

Старший брат пригласил его в свой дом не ради шуток, но Кайгысыз не хотел показать ему свою тревогу и озабоченность — пусть не думает, что и дальше сможет распоряжаться его судьбой, как глава семьи.

— Я знаю, что ты не простак, — продолжал Агаджан, — но как ни хитра лиса, а не уйдет от капкана, — степенно оглаживал он свою пышную рыжую бороду. — Может, лучше тебе бежать из Мерва? Старые люди говорят; «Кто боится, должен торопиться»,

— Куда бежать? — деловито спросил Кайгысыз.

— Не решаюсь советовать.

— Разве бегством избавишься от беды?

— Подбрось яблоко в небо, и пока оно упадет, моли судьбу о спасении.

— Пока власть у царя — судьба моя в его руках.

Жизнь Агаджана сложилась и в царской колонии весьма благополучно, ирония младшего брата показалась ему кощунственной.

— Разве не царь сделал нас людьми, дал тебе знания?

— А для чего, по-твоему, это было сделано?

— Чтобы ты был человеком.

— Чтобы я был цепным псом.

— Батрака, который не оправдывает харчей, в доме не держат. Обижаться не на что.

— А я не собака и не батрак! У меня есть свои цели, свои мысли,

Агаджан покачал головой.

— Мне трудно переспорить тебя и согласиться я не могу. А встречаться с тобой должен. Иначе душа не позволяет.

— Благодарю. Но я не могу отказаться от своих взглядов.

— Погубят тебя твои взгляды.

— Страх приводит к плохому…

Агаджан невольно улыбнулся. Все, что говорил брат, казалось ему чуждым и нелепым, но он всё-таки любил его и не мог не любоваться его отвагой и твердостью.

— А ты знаешь, мои друзья-банкиры считают, что ты помешался?

— С чего бы это?

— Неужели ты думаешь, что все твои словечки «социализм», «капитализм»— райское пение для ушей банковских чиновников?

— Люди разные. Некоторых мутит и от молока. А я думаю, что социализм и есть земной рай для людей.

— Ты ловишь миражи! И правы те, кто называет тебя сумасшедшим. Не жалеешь себя! Не думаешь, что говоришь, кому говоришь… Заставляешь болеть мое сердце. Уезжай из Мерва. Больше ничего не могу посоветовать.

Братья простились — теперь уж навсегда.

Сон в руку

Прозрение, подобно свету молний; осеняет влюбленных на секунду, а ослепление длится годами.

Всю зиму Атабаев встречался с Ларисой, всю зиму она мучила его своими капризами, переменчивостью — то равнодушием, то нежностью, то насмешками. И не было будущего у этой любви, а настоящее казалось до тоски безрадостным. Кайгысыз понимал, что ему нельзя жениться на Ларисе, даже если ее родители отнесутся благосклонно к этому браку. Что делать простодушному туркмену с этой хитрой, увертливой, как змея, барышней? Она заставит его ревновать, а, может, и воровать, убивать? Как это она пела под гитару: «Задушу я, любя, и с тобою умру…» Она нестеснительно заходила в контору банка, когда вздумается, приказывала Кайгысызу проводить ее до дому, а если он не мог уйти с работы, обижалась и исчезала на неделю.

В последний раз они встретились на улице. Был ясный февральский вечер, зеленоватое небо просвечивало сквозь черную сетку голых ветвей, круторогий месяц повис над плоскими крышами. Лариса шла молча, ее лицо, окаймленное синим ореолом широкой шляпы, казалось задумчивым и печальным. Больше всего Кайгысыз любил такие минуты молчания. Она здесь, рядом, она не с другим — можно думать про нее всё, что угодно. Что она послушная, что она больше не будет смеяться, называть его туземцем. Как ни странно, Кайгысыз, полюбивший ее за смелость и своевольство, хотел теперь, чтобы она стала другой. *