Афганский дневник - Виктор Верстаков

— Шесть человек возле отдельных деревьев, расстояние полтора километра!

Доклад приняли с пониманием: раз полтора километра, то стреляют на авось, их личное дело. Все же доложили по рации командованию, и начались встречные вопросы: что за люди, чего хотят, почему стреляют?

— Товарищ подполковник, разрешите у них запросить, требуются ли наши биографии и состав семей? — о напускной серьезностью обратился Михнов к Занятнову.

Занятное не ответил на шутку: пусть и далековато чужие стрелки, а всякое бывает, лучше уйти с голой вершины. Передовые роты уже втягивались в зелень небольшой долины, можно было выступать и арьергарду. «Приготовиться к движению!»…

Нет ничего хуже в горах, чем спускаться по крутому каменистому склону: скользят и разъезжаются ноги, дрожат одеревеневшие мускулы, мысленно уговариваешь их не дурить, подчиниться, изобретаешь всякие хитрости — где на пятках проедешь, где обопрешься о камень ладонью… Временами впереди кто-нибудь падает; поднимается торопливо, всем видом показывая, что это чистая случайность, мелочь житейская. Возле долины сошлись с цепочкой афганских воинов — они двигались по нижней, более удобной тропе. Снаряжение у афганцев такое же, походное, но есть элементы комфорта — к примеру, транзисторный приемник. Из добрых чувств нашли в эфире московский «Маяк», включили погромче. «Это не важно, не так это важно, важно, чтоб кто-то был рядом с тобой», — убеждала певица. Михнов притормозил, смущенно улыбнулся;

— Даже не верится, что где-то такое поют. Кажется, весь мир по горам карабкается.

Немилосердно жжет горное солнце, болтаются на ремнях давно опустевшие фляги, катятся вниз каменные осыпи, зависает мельчайшая невесомая пыль. Зато в долине награда: крохотная, в пару метров шириной, а все же настоящая речка. Солдаты сбросили вещмешки, легли на камни, потянулись губами к воде — к первой живой воде за все время пути. Михнов и Никитин, сохраняя достоинство ветеранов, неторопливо, аккуратно умылись, потом наполнили фляги и попили из них.

Сколь ни короток был этот внеочередной роскошный привал, но подъем из долины начался веселее. Перед сумерками рота вышла к подножию следующего крутого холма, надо было вскарабкаться наверх и там окопаться, готовиться к ночлегу. Метрах в ста от вершины, на площадке, справа замкнутой скалой, слева обрывом, зашатался, слепо пошел боком высокий худой солдат, одетый в ватную куртку. Никитин прыгнул вперед, схватил его за плечи:

— Гасан, держись, уже близко. Давай пушку, я донесу.

Солдат остановился, продолжая раскачиваться, отрицающе повел головой, перевесил автомат с плеча на шею, снова занял место в цепи. Никитин почти силой отнял у Гасана мешок, пошел вплотную за ним. На вершине солдаты и офицеры минут пять сидели молча, восстанавливали дыхание. Никитин отвязал от мешков и постелил на земле две куртки — свою и Михнова, достал какую-то таблетку, заставил Гасана лечь и выпить лекарство. Михнов тем временем выбрал место для окопа, уже засверкала в его руках отполированная тоннами каменистой афганской земли саперная лопатка. Не останавливаясь, через плечо спросил:

— Что с Амировым?

— Озноб, температура поднялась, — ответил Никитин.

— Юра, сходи к командиру. Гасана в лагерь отправлять надо.

Ребята, не надо. Я отлежусь и пойду; правда, — простонал Амиров.

— Не торопи жизнь, Гасан, тебе еще долго по этим горам ходить.

Никитин повторил то, что почти два года назад ему, тоже в ту пору молодому солдату, говорили опытные однополчане. Случилось так, что в час пересечения афганской границы среди разведчиков было лишь двое солдат нового призыва — Никитин и Леонид Сергеев (Михнов прибыл чуть позже, из учебного подразделения). Сегодня служит только Никитин, и ветераны роты по традиции оберегают молодых больше, чем самих себя.

…Наша гора оказалась не слишком удачной для посадки вертолета, он приземлился на соседнюю, расположенную метрах в пятистах. Командир роты не Приказал — попросил тех, у кого остались силы, идти туда за бачками с едой, отвести больного Амирова. Вызвались Михнов, Никитин, рядовой Виктор Теличко… Над пропастью грудью против ветра зависла, часто и бесполезно махая крыльями, какая-то черная птица, она так и не сумела пробиться вперед, косо бросилась вниз. А по узкому гребню навстречу тому ветру шли четверо советских солдат — пригнувшись, спотыкаясь, едва переставляя натруженные ноги…

Обедали (а заодно и ужинали) уже в темноте. Ночь была дымчато-лунной, на соседней вершине багрово мерцали разведенные афганскими солдатами костры, оттуда же частенько взлетали осветительные ракеты и грохотали предостерегающие автоматные очереди. На нашей вершине было тихо, темно; кому положено — вели наблюдение, остальные спали. Опять же, как и положено — не только в Афганистане, но и на внутренних учениях в Союзе, — разведчики оборудовали наблюдательные пункты, вырыли в земле углубления для отдыха. Перед сном набросал на земляные полы колючей сухой травы, постелили брезенты, укрылись плащ-накидками и плащ-палатками.

Подполковник Занятнов лег позже других, долго смотрел в небо, потом приподнялся на локте:

— Все-таки это спутник. Думал, что комета, но это спутник.

Скучавший наверху лейтенант Мундуть — дежурный офицер — охотно откликнулся:

— Второй раз за мою вахту летит и мигает. — И без перехода: — Давайте покурим, товарищ подполковник.

— Доставай, покурим, — согласился Занятнов.

— Допекли несчастья, Валентин Геннадиевич. Рюкзак порвал, светозащитные очки разбились, сигареты с фильтром потерял, без фильтра — в труху растер, когда по камням катался…

— Убедил, — рассмеялся Занятнов, протягивая лейтенанту пачку «Охотничьих». — Сиди, кури, а я еще разок по биваку пройдусь, что-то не спится.

Мне тоже не спалось, поднялся вслед за Занятновым.

Порой думается, что наших современников офицеров мы знаем и мало, и как-то отстраненно. Встречаем их в городах, поселках, где офицеры обычно лишь отдыхают, приехав в отпуск, либо живут — те немногие, кто работает в штабах и военных учреждениях. А военные городки, гарнизоны скрыты от наших глаз — рассредоточены по отдаленным уголкам страны, ограждены заборами о будками контрольно-пропускных пунктов.

Как рабочие и служащие ежедневно идут под крышу заводского цеха или на строительные площадки, так и офицеры — пусть не каждый день, но еженедельно, ежемесячно — уходят на «точки», стартовые Позиции, просто под открытое небо: в леса, пустыни, горы. Офицеры ближе всех к современной сложной технике и зачастую очень близки к природе. Им выпадают самые трудные, аритмичные, разлуки с семьями, но не часто встретишь другие семьи, где бы сыновья так любили отцов и так тянулись повторить их судьбу.

В нашем ночном разговоре с Валентином Геннадиевичем выяснилось, что ему уже под сорок. Его отец, Геннадий Алексеевич, после войны долго служил мичманом на Тихоокеанском флоте, а в войну сражался с фашистами. Мама, Ольга Николаевна, воспитывалась в детском доме, тоже была на фронте, вернулась домой старшим лейтенантом. Отец любил, когда к сыну приходили гости, ребятам не мешал, но при случае легко заводил с ними разговор, иногда — веселый, чаще — серьезный.

В десятом классе Валентин объявил, что хочет поступать в военное училище, и неожиданно получился семейный конфликт. «Хватит, — рассердился вдруг отец, — я свое за двоих оттрубил. О матери подумай: сына раз в год будет видеть, да и то в високосный. Институт, и никаких училищ».

Отговорить сына все же не удалось, а двадцать лет спустя ситуация в семье Занятновых повторилась. Только теперь уже сам Валентин Геннадиевич послал из Афганистана строгое письмо своему сыну — школьнику Олегу. В письме тоже было про маму, и заканчивалось оно так: о суворовском училище забудь, продолжай учиться в школе, готовься в институт. Олег написал неожиданное: «Тогда разреши в нахимовское». Ответ был категоричен: «Институт или суворовское. Приказ окончательный, обжалованию не подлежит».

— Конечно, хочется, чтобы сын пожил спокойнее, чем я, — говорил Занятнов, делая двигательную гимнастику, чтобы не замерзнуть на ночной, продуваемой всеми ветрами вершине. — Но нельзя же ломать парню судьбу. Если не послушался — значит, твердо решил. А офицерскую судьбу надо выбирать раз и навсегда, что бы там с тобой потом ни случилось.

…В командировках — заграничных и внутренних — доводится говорить с людьми в разных обстоятельствах. Помню ночь, когда до рассвета ворочался на танковой броне с тремя говорливыми двадцатилетиями ребятами — членами экипажа, кому мы только не перемыли к утру косточки, хотя некоторых и похвалили. Или разговоры в машинном отделении ракетного крейсера, когда за переборкой с посвистом гудели котлы, каждый величиной с пятиэтажный дом, а трюмные машинисты в синих робах рассказывали о механике и старпоме, о замполите, который однажды лазил в остановленный, но еще не совсем остывший котел — помогал заглушать лопнувшие трубки коллектора. Но с такой любовью, с какой солдаты говорили в горах о подполковнике Занятнове, при мне еще никто об офицерах не отзывался: