Лики времени - Людмила Уварова

А потом они идут с Костей берегом, удочки на плече, в ведерке плещется рыба — плотва, еще какая-то мелюзга, но зато целых пять карасей.

— Улов не ахти, — говорит он Косте.

— Ничего, на уху хватит, — тоном заправского рыбака отвечает Костя. И они идут все дальше, минуя церковь, в которой теперь устроен музей, здесь был убит царевич Дмитрий. Однажды они с Костей заспорили, Костя утверждал, что царевич был убит по приказу Бориса Годунова, а он не соглашался. Ему нравился Годунов, в ту пору он впервые прочитал Пушкина, и особенно пал на душу «Борис Годунов». Вдруг стало жалко его, могучего, сильного.

Костя улыбнулся ему, его скуластое, загорелое лицо как бы осветилось разом:

— О чем задумался?

— Так, ни о чем. О Борисе Годунове.

Костя пренебрежительно дернул плечом.

— Вот еще! Нашел о чем думать. Ты лучше думай о том, что завтра нам опять с тобой в путь.

— На рыбалку?

— Куда же еще? Только теперь на новое место.

— Куда?

— Узнаешь, когда придешь…

Жара, теплый, греющий ноги песок, сморенные жарой кусты одичавшей малины вдоль берега, сверкающий блеск реки, вобравшей в себя солнечное тепло, синь неба, медленно проплывающие облака.

О, какая почти невесомая легкость во всем теле! И кажется, ты сливаешься в одно нерасторжимое целое вместе с этим небом, с этой сверкающей рекой, с берегами, поросшими низким, колючим кустарником, одичавшей малиной и диким шиповником. Может быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, и потому неосознанное до конца?

И то, что пришло позднее, тоже не позабыть — утреннюю свежесть пробуждения, когда его, молодого, никому не известного, только-только приехавшего в Москву, вдруг охватило ни с чем не сравнимое ощущение радости жизни, бездумное, беспричинное, возникшее неведомо почему, скорей всего просто потому, что очень хотелось жить со всей неистощимой, присущей молодости неуемной жадностью…

Теперь ему подчас не хотелось открывать глаза по утрам, снова начинать день, снова куда-то идти, что-то делать, с кем-то общаться. Им владело одно только желание — лежать, закрыв глаза, ни о чем не думать, никого не видеть, никуда не идти. Но нет! У него были Ада и Светлана, самые для него близкие, он не хотел, не смел причинить им горе, ведь он понимал, если бы кто-то из них, жена или дочь, знали о том, каково ему, это наверняка причинило бы им боль. И он старался по мере сил не выдавать своего состояния, старался оставаться всегда ровным, внешне невозмутимым, тем более что в силу привычной, с годами устоявшейся хмурости это было для него совсем несложно…

Он знал, многие завидуют ему. Еще бы, известный журналист-международник, много ездит, много печатается, с интереснейшими людьми знаком, чего же еще желать можно? Даже Ольга не без зависти спросила его, как было в Вене. Само собой, она пыталась скрыть свою зависть, но он ощутил ее, словно укол иглой.

А ведь кажется, неплохой человек, и к его семье относится хорошо…

Он лежал дома, в своем кабинете, на диване, чувствуя во всем теле вялую расслабленность. Хотелось лежать все время, никого не видеть, ни с кем не говорить. Он поймал себя на том, что даже на дачу не хочется ехать, да, не хочется, и все. И ничего с этим не поделаешь.

Когда-то он говорил Аде, хорошо бы однажды сесть с нею в поезд, поехать куда глаза глядят и сойти на незнакомой станции, пойти неведомой дорожкой, среди неведомых деревьев, постучать в первый попавшийся дом, попроситься переночевать и потом рано утром покинуть дом и снова идти куда глаза глядят…

Незаметно Готовцев уснул и спал, наверное, долго, потому что, открыв глаза, увидел: кругом темно, в доме напротив зажглись окна, а рядом сидит Светлана.

Он не увидел, скорее почувствовал ее присутствие, самая родная на всем свете девочка. Самая любимая. Как обидно, что не повезло ей, напоролась на дешевку, мелкого лгуна, фальшивого и ненадежного. Почему? Почему именно ей, его любимой девочке, выпал такой печальный жребий?

— Выспался? — спросила Светлана и потерлась носом о его нос — давняя детская привычка, оба терпеть не могли целоваться, мы не лизуны, говорила Светлана, а вот потереться носом о чей-то симпатичный нос — совсем другое дело!

Ада говорила про них? «Отец — сколок с дочери, дочь — сколок с отца».

И в самом деле, оба необыкновенно походили друг на друга всем: и внешностью, и характером, и привычками.

— Ты и я, мы одной крови, — Светлана любила приводить эти слова из любимой своей книги «Маугли» Киплинга. — Одной крови решительно во всем!

— Доча, — сказал Готовцев, с нежностью вдыхая родной запах. — Ну, здравствуй!

— Здравствуй, — сказала Светлана.

— Поедем на дачу? — спросил Готовцев.

— На дачу? — Светлана пожала плечами. — Послушай, отче, а ты знаешь, который час? Почти десять, понял? Мама давно уже видит третий сон, разбудишь ее, она потом до утра не заснет.

— Твоя правда, — сказал Готовцев.

— Поедем утром, — решила Светлана. — Прямо по холодку рванем по окружной и прямехонько к завтраку, можешь себе представить, как наша малютка обрадуется!

Светлана часто называла мать то крошкой, то малюткой, то дюймовочкой или какими-либо другими смешными прозвищами, иной раз самому Готовцеву казалось, дочь намного старше, разумнее, опытнее матери.

— Значит, поедем с утра, как и договорились, — решил Готовцев.

— Значит, с утра, — повторила Светлана.

— Постой, — сказал он. — Я же тебе магнитофон привез.

— Неужели? — глаза ее радостно блеснули. — Хитачи?

— Да, как ты хотела.

— Вот здорово!

Светлана закружилась по комнате, напевая во весь голос:

— Хитачи, хитачи. Как может быть иначе?

«А она еще совсем девочка, — подумал Готовцев, следя за каждым ее движением. — Совсем еще маленькая-премаленькая девчонка!»

Новое желание овладело Ольгой: нужна другая квартира. В старой жить уже невозможно, по нынешним стандартам — квартира явно непрестижна.

Она так и сказала Всеволожскому:

— Задача номер один — переменить квартиру, наша квартира абсолютно лишена престижности.

— Ты так считаешь? — спросил Всеволожский.

— Да, — твердо ответила Ольга. — Это уже не та квартира, которая подходит тебе и мне…

Всеволожский промолчал. Он любил свою квартиру, привык к ней. Это был поистине его дом, обитель трудов и справедливых отдохновений, по выражению самого Гавриила Романовича Державина.

Но Ольге, он знал, не будет ни сна ни отдыха, пока новое ее желание не исполнится!

Ходили слухи, что Союз журналистов собирается строить два дома. Ольга поехала на разведку к председателю кооператива Союза журналистов Вячеславу Сергеевичу Крутикову. Тот был, по общему признанию, делец в полном смысле слова.

Энергичный, довольно молодой, ему еще не было сорока, очень деятельный, он не терял зря времени, сумел выбрать самую лучшую себе квартиру, с большим холлом, с просторной кухней и тремя встроенными шкафами в коридоре.

Ольга постаралась прежде всего узнать возраст Крутикова, его любимое занятие, семейное положение, круг знакомых и тому подобное. Удалось выяснить: он — литератор, член групкома писателей-драматургов, автор одноактных пьес, которые, кажется, еще никогда не были поставлены на профессиональной сцене, зато публиковались в различных эстрадных сборниках. Женат во второй раз на сотруднице ВЦСПС, даме сурового характера и твердой зарплаты, должно быть, ее зарплата была единственным гарантированным достоянием семьи, а что касается его литературных заработков, они были редки, нерегулярны и в основном шли на покрытие мелких расходов. Наверное, он зарабатывал деньги каким-то мало кому известным способом, решила Ольга, впрочем, не все ли равно — каким? Ей-то что?

Крутиков был человек изобретательный. Кроме того, у него была одна страсть. В свободные часы рисовал маслом всякого рода пейзажи и натюрморты, которые вешал у себя дома и охотно дарил каждому, кто бы ни попросил. И еще Ольга узнала, он родился неподалеку от Армавира, в станице Александровской, где до сих пор жила его мать.

Маленький кабинетик Крутикова находился в конторе ЖСК, отделенный дощатой перегородкой от бухгалтерии.

Ольга скромненько поздоровалась, спросила:

— К вам можно?

Он кивнул:

— Заходите.

У него было небрежно выбритое, толстощекое лицо с пухлыми губами-ягодками.

— Дело вот в чем, — начала Ольга, внезапно замолчала, вглядываясь в него расширившимися глазами.

— Вы что? — испугался он, бегло оглядел себя. — Что это с вами?

— Я только сейчас заметила, как вы похожи, — сказала Ольга. — Как вы похожи на Марью Кирилловну.

— Что? — удивился он. — Как вы сказали? Вы что, знаете мою маму?

Ольга наклонила голову.

— Понимаете, это произошло случайно, я жила не очень далеко от вашей станицы, у бабушки, и только совсем недавно узнала: оказывается, мы с вами земляки. И когда мне случилось побывать в Александровской, я там увидела вашу маму, мне сказали: вот это мама Крутикова.