Отступник - драма Федора Раскольникова - Владимир Савченко

- Я и был студентом, когда началась война. Изучал библиографическое дело у Семена Афанасьевича Венгерова. А перед тем закончил Политехнический.

- Когда же вы в "Правде" работали? Еремеев мне сказал, что вы под его началом работали там с первого номера, не только писали, но были секретарем редакции.

- Да, и писал, и был секретарем редакции. И в тюрьме довелось посидеть за "Правду".

- Ильин - ваша подлинная фамилия?

- Да. Раскольников - литературный псевдоним.

- Название крейсера "Лейтенант Ильин" имеет отношение к вашей фамилии?

- Крейсер назван в честь моего прапрадеда по материнской линии, Дмитрия Сергеевича Ильина, который отличился в Чесменском сражении в тысяча семьсот семидесятом году, потопил несколько турецких судов. Прадед был тоже морской офицер, артиллерист, ученый. И дед - военный, генерал-майор артиллерии. Мне на роду написано быть военным.

- У вас материнская фамилия. Почему? А по отцу как?

- Петров. По этой линии мне бы надлежало проповедовать любовь и согласие между согражданами. Предки моего отца более двухсот лет священствовали в Петербургской гу бернии. И отец был священником. Он уже умер. С моей матерью он не был повенчан, когда они сошлись, он был вдовцом и, как священник, не имел права жениться вторично. После его смерти матери пришлось торговать в винной лавке, чтобы как-то вытянуть нас с братом. Может быть, это объясняет, почему ваш покорный слуга пошел в революцию?

- Не думаю. В революцию идут по разным причинам. И даже без видимых причин.

- Эстетическое чувство, стремление к прекрасному тоже может привести в революцию?

- Может.

Она и бровью не повела, не уловив или не пожелав принять на свой счет его иронию, а он в нее целил, знал и помнил ее стихи, считал ее представительницей петербургского эстетизма, хотя, может, и не самой правоверной, а все же из этого не близкого ему мирка рафинированных, манерных. Но продолжать в том же полунасмешливом тоне не стал. Потому что и еще кое-что знал об этой изящной молодой поэтессе и писательнице. Знал, что она вместе со своим отцом, профессором права, одно время издавала полудекадентский, полуреволюционный журнал со странным названием "Рудин", придушенный царской цензурой, что отец ее - старый член партии, и, как правовед, введен в комиссию для составления декретов советской власти.

- Я помню одно ваше стихотворение, - живо заговорил он. - Когда я его прочитал в журнале, хотел написать вам и поставить несколько вопросов. Помешали обстоятельства. Но теперь я могу их поставить?

- Можете.

- Называлось стихотворение "Художнику"… Нет, все-таки удивительно, что вы - это вы, - перебил он себя, смеясь, его переполняло чувство тихого ликования: он так искал ее весной, и вот, она сама явилась перед ним. Никак не могу связать ту экстравагантную барышню с голубыми губами и поэтессу Ларису Рейснер.

Она отпарировала:

- Мне тоже странно, что вы - это вы. Большевик-подпольщик - и морячок-петушок. Но что ваши вопросы?

- Стихотворение "Художнику". "Сегодня Вы опять большой, как тишина. Исполнены томлений и корысти, на полотне бесшумно спорят кисти, и тайна творчества загадки лишена…" И дальше… - Он остановился, потому что по лицу ее прошло досадливое выражение.

- Стихотворение давно написано, - сказала она быстро.

- Но вы не отказываетесь от него?

Она сделала неопределенное движение головой.

- И дальше: "Палитру золотит густой, прозрачный лак, но утолить не может новой жажды; мечты бегут, не повторяясь дважды, и бешено рука сжимается в кулак"… Кончается все смехом Горгоны, гибельным для художника. И вот мои вопросы. Я понимаю: тема тайны творчества нужна вам лишь как повод для стихотворного высказывания. Ваша цель - совершенная форма стиха. Красота формы. И вы своего добиваетесь. Вы пишете изобретательно, ярко. Красиво, ничего не скажешь. Но не кажется ли вам, что вы себя обкрадываете, ограничиваясь стилевыми поисками? Это касается не только вас. Вся современная поэзия занята этим. Дела мира ее не интересуют…

- Дело поэзии - красота.

- Но красота - это весь мир. Ее не извлечь из отдельных деталей, осколков мира. А вы изображаете, расцвечиваете именно детали…

- Почему не извлечь? - протестующе перебила она. - Красота всегда красота. Неважно, из какого материала она извлечена. Хотя бы из пены морской. Красота сама по себе содержательна. Притом вы не правы, когда говорите, будто современная поэзия не интересуется делами мира…

- Ну да, чужие небеса, романтические цветы, жемчуга…

Он осекся под холодным ее взглядом. Помянув образы Гумилева, вождя поэтов-акмеистов, хотел сказать, что гумилевщина - пример ухода от реальной жизни. Но, видимо, задел чувствительные струны в ее душе.

- Вы не знаете Гумилева, - сказала она с глухим укором, - если его поэзию сводите к экзотике. И Гумилев - не вся современная поэзия. Футуристы прямо обращаются к социальной действительности. Маяковский, например…

- Да, Маяковский, - с удивлением согласился он. - Футуристы… Ваша правда.

- Вот мы и пришли к одному мнению, - удовлетворенно заключила она, и улыбнулась.

Черты ее лица по отдельности нельзя было назвать безупречными: узкий точеный нос был великоват, нежный подбородок излишне выдвинут, но хороши были легко улыбавшиеся алые губы, смеющиеся глаза, и вместе все соединялось в удивительную гармонию обворожительной женственности. На ее лицо хотелось смотреть и смотреть. И слушать ее быструю, уверенную речь.

- Еще читал ваши статьи о пролетарском искусстве, - одушевленно продолжал он. - Мне понравилась ваша критика претензий Рабочего театра на новое слово в искусстве. Согласен, на одной идеологии, пролетарской, без опоры на культурные традиции недалеко уедешь. Понравилась статья о реформе сцены, проведенной театром Гайдебурова. Вы судите о театре профессионально. Серьезно занялись театром?

- К театру у меня давняя склонность. Летом занималась организацией наро дных театров от думской комиссии Луначарского. Между прочим, не только в апреле, и в сентябре была у вас в Кронштадте, подбирала помещение для гастролей петроградских трупп.

- Я в это время сидел в тюрьме…

- Знаю.

- …поэтому мы с вами не встретились. Когда вышел, никаких гастролей уже не было…

- Да, было уже не до гастролей.

- Теперь будете заниматься театрами от Совнаркома?

- Пока, как видите, еду с вами.

Их перебили. Поезд прибыл на какую-то станцию, и за Раскольниковым явился от Еремеева посыльный.

Это была станция Тосно, узловая, отсюда отходила ветка на запад, на Гатчину.

Еремеев находился у себя, в солдатском эшелоне. Солдаты сновали между его вагоном и станционным зданием.

Оказалось, в телеграфном отделении станции приняли служебную депешу, сообщавшую, что от Новгорода к Чудову движется бронированный поезд Временного правительства.

- Неплохо было бы перехватить его. Определенно идет к Москве. Острое, клином, лицо Еремеева еще больше заострилось от волнения и азарта. - Местный Совет наш, железнодорожники подчиняются ему и обещали дать нам дополнительный паровоз и машиниста.

- Попробуем перехватить, - сказал Раскольников. - Если к Чудову подойдем раньше бронепоезда, разделимся: вы продолжите путь к Москве, мы повернем на новгородскую ветку, пойдем ему навстречу. Тысяча матросов, четыре орудия и шестнадцать пулеметов не шутка.

Но когда пришли в Чудов, узнали, сойдясь с Еремеевым у начальника станции, что бронепоезд опередил их на час, свернул здесь с новгородской ветки на Николаевскую дорогу и теперь двигался в сторону Москвы, с большой скоростью, не замедляя хода на станциях. Связались по телефону со станциями, через которые еще только должен был пройти бронепоезд. Выяснили, на каких станциях власть в руках большевиков, передали на эти станции приказ задержать бронепоезд любой ценой, если понадобится - разобрать полотно железной дороги.

Вернувшись от Еремеева в свой вагон, предупредил Ларису, чтобы располагалась в его купе по-хозяйски, он поедет на паровозе.

- Я с вами! - подхватилась она с лавки.

- Нет! - Схватив ее за плечи, с силой удержал на месте.

- Нельзя. Извините…

Без остановок прошли до Бологого. Здешние железнодорожники пытались задержать бронепоезд, но он прорвался,- правда, на боковую ветку, пошел в сторону Полоцка. Уже хорошо: все-таки не на Москву.

Не задерживаясь, перешли на полоцкую ветку. Вышли на ветку в боевом порядке: впереди матросский эшелон, в голове его бронеплощадки с пушками и пулеметами. Паровоз для его безопасности поставили в конце эшелона. Солдатский эшелон шел следом. Шли с потушенными огнями.

Прошли верст десять, когда впереди, на повороте дороги, заметили черный и длинный силуэт. Вытянув в сторону руку с фонарем, Раскольников дал машинисту сигнал замедлить ход. Пошли тише. Минуту спустя четко обозначились контуры поезда. Раскольников дал сигнал остановиться.