Железный замок - Юрий Силоч

Царапины саднили и кровоточили, человеческие тела — живые, горячие и влажные от пота, кричавшие и барахтавшиеся — давили сверху, грозя расплющить своим весом и задушить, но Табас не обращал на них никакого внимания: прижавшись к обжигавшей жирной земле, вонявшей костром, он с ужасом ждал разрывов, которые были гораздо страшнее.

И он дождался.

Земля больно ударила Табаса в грудь, попытавшись вытолкнуть из воронки, и он вцепился исцарапанными о колючку пальцами глубоко в рыхлую коричневую почву, боясь взлететь. Наёмники издали один ужасный в своей синхронности вопль — будто запел какой-то инфернальный хор. Взрывная волна пронеслась над рекой огненным смерчем, в котором горело всё: куски брёвен, обрывки ткани, даже сама земля, выброшенная из пылающих воронок, где всё спекалось и сплавлялось воедино под действием жара и давления, как в мартеновской печи.

По земле пробарабанил чудовищный горящий град из крупных и мелких обломков, впивавшихся в израненную землю и лежавших на ней людей, которым не повезло с поисками убежища.

Над Табасом кто-то громко заорал, следом за этим раздался надсадный крик «Убили! Убили!», и всё стихло.

Тишина, пришедшая после разрыва, показалась оглушительной. Табас сначала подумал, что его контузило, но, прислушавшись, различил сдавленное хриплое дыхание его сослуживцев и отдалённые ругательства. Тут же, стоило уйти страху, он в полной мере ощутил, как на него давят разгоряченные от бега тела, не давая ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Запаниковав, Табас принялся извиваться всем телом и орать, чтобы его выпустили, но не помогало — масса тел ворочалась, барахталась бестолково, словно ожившее желе, но не пускала.

— Вста-ать! — рык, прозвучавший рядом, принадлежал Ибару. — Сейчас ещё будет залп! Встать! Бего-ом!

И, будто по волшебству, ком плоти начал расплетаться: масса распадалась на отдельные тела, оглушённые, контуженные, безмозглые, сейчас практически неодушевленные, которые вылезали из окопа и бежали вперёд, к лесу.

Времени переводить дух не было, и Табас потрусил следом, чувствуя ступнями, что первый артиллерийский снова дал залп…

Только добежав до спасительного леса и услышав, как снаряды обрушились на многострадальные позиции Дома Адмет, Табас позволил себе оглянуться. Линия обороны больше не существовала. Часть городка обратилась в горящие руины, а часть просто не была видна из-за пелены дыма и пыли. Лагерь беженцев, позиции ополчения, центр города, в котором находился штаб, — всё это либо горело, либо поднималось в небо в виде непроницаемо-черного дыма, либо было покрыто облаком пыли. Кроме огня и дыма в городе не было заметно никакого движения. Не бегали по улицам ополченцы, не ездил транспорт, гражданские не путались под ногами, пытаясь выжить. Лио был мёртв.

Похоже, в нём теперь не осталось ничего, кроме огня, пыли и крови.

— Сержант! — зычно закричал Ибар. — Где сержант?

— Убили… — с трудом ответил ему какой-то Вольный, устало привалившийся к дереву — в разорванной одежде, покрытый чьей-то кровью и вязкой черной грязью.

Табас, также упавший на землю, приподнялся на локтях и оглядел тех, кто сумел выбраться. Казалось, что лесок буквально кишел Вольными, но это было лишь первое впечатление. Очень многих не хватало. По обе стороны от Табаса стояли и лежали на земле группки по пять-десять человек. Табас попытался посчитать, то и дело сбиваясь, и, в конце концов, бросил это занятие, поняв, что цифра получается очень уж удручающая. Навскидку человек пятьсот Вольных осталось там — в пыльном раскалённом аду. И ничто не даст знать о том, что они когда-то жили — всё испарилось. Не уцелело ни куска мяса, ни обрывка ткани — даже хоронить нечего.

Табас попытался вспомнить, как звали сержанта с красным затылком, которого он едва не убил, но так и не смог.

Лежал на земле, чувствуя спиной древесные корни, вдыхал пропитанный гарью воздух, смотрел, как Ибар пинками разгоняет солдат, организовывая на ровном месте линию обороны, и командует оставшимися в живых сержантами и даже, о чудо, офицерами, и вспоминал.

В конце концов, разозлившись на себя, он стукнул кулаком по земле и, оскалившись, выкрикнул что-то злое и обидное, поймав на себе пару удивленных взглядов.

Какая разница, как звали сержанта? Что это даст? Все они одинаковые. Огромные, тупые, хитрые и злые, с красными затылками и именами, больше похожими на собачьи клички. Все эти Роби, Бобби, Диззи и прочие «-и», пусть катятся в ад.

— В ад! — сказал Табас вслух, глядя на сидевшего рядом бойца с разбитым лбом и изорванными в клочья колючей проволокой руками, и, поднявшись, решительно направился к Ибару для того, чтобы поделиться с ним этой мыслью, казавшейся ему такой новой, свежей и очень-очень важной.

Тот, однако, мысль не оценил и хорошенько закатал Табасу в лоб, отчего тот опрокинулся на землю и зарыдал.

— Не хочу-у! — орал он, царапая и кусая землю. Его тело будто сводило судорогой, заставляя корчиться. — Не-е-ет!

Ближайший боец, стоявший на ногах, навёл на него винтовку и вопросительно взглянул на Ибара, но тот отрицательно покачал головой и, покопавшись в карманах, извлек на свет плоскую темно-зеленую коробочку размером с портсигар. В два счёта он скрутил скулившего Табаса, уселся сверху и, достав из аптечки небольшой шприц, со словами «Для себя берёг» всадил толстую иглу Табасу в плечо прямо сквозь одежду.

Сразу же после укола сознание прояснилось.

Стало легко, захотелось смеяться. Ибар ослабил хватку, и Табас поднялся на ноги, казалось, вообще не напрягая мышцы, как в воде.

Ещё одна серия взрывов в центре Лио, прекрасно видимая отсюда, уже не воспринималась, как что-то ужасное, наоборот. Табас стоял и смотрел, как на руинах городка вспыхивали исполинские черно-оранжевые шары, разбрасывавшие вокруг себя горящие камни, железо и землю, как идёт к нему взрывная волна, как согревает она его своим теплом и щекочет уставшую кожу пылинками, как проходит сквозь всё тело звуковой волной, заставляя дрожать и вибрировать все внутренности. А солдаты вокруг — вот дурачьё — прячутся от этого, разлеглись на земле, как какие-нибудь бродячие собаки: такие же грязные, измученные, серые.

Табас засмеялся, глядя на них, как ему казалось, звонко и радостно. Ему было невдомёк, что на самом деле он представлял собой жуткое зрелище — будто мертвец выбрался из могилы и хохочет, видя, как сотни людей превращаются в пыль и пепел под обстрелом.

Ещё час длился обстрел, пока от Лио и его защитников не остались одни только воспоминания. Лишь мост через реку уцелел — разве что был засыпан всяким сором, который принесла с собой взрывная волна. В этом зрелище: целый, совершенно нетронутый мост, который должен был быть взорван, и воронки на месте города, который должен был быть сохранён и защищён, — Табасу виделся какой-то знак.

Знамение. Символ. Что-то, о чём следовало говорить в стихах, о чём нужно было писать гимны и марши.

Табас притопывал ногой и старался согнать в кучу мысли. Каждая из них звучала достаточно весомо и пронзительно для того, чтобы стать строкой, но, вот беда, никак не стыковалась с остальными.

— Обстрел кончился, — сказал Ибар и крикнул так, чтобы его все слышали. — Двигаем обратно! Сейчас пехота пойдёт!

И лес снова ожил. Измученные люди вставали на ноги, отряхивались, подхватывали оружие и трусцой бежали обратно, едва не ломая ноги в остывших воронках, с разгона бросаясь в вязкую от грязи и обломков воду, вдыхая гарь и чёрный дым. Сил уже ни у кого не осталось: солдаты двигались неизвестно за счёт каких внутренних резервов, исключительно потому, что были обучены превозмогать и ставить командирское «надо» выше собственных возможностей.

После выхода из реки Ибар разрешил сбавить темп: он понимал, что обессилевшие люди больше не смогут поддерживать такую скорость даже минуту. Раненые, контуженные, находившиеся на грани нервного срыва, чудом избежавшие гибели и ставшие свидетелями напрасной и неизбежной смерти нескольких тысяч человек, большинство из них желало упасть на землю, закрыть глаза и ни о чём вообще не думать.

Заграждение из колючки было уничтожено взрывной волной. Опалённые столбы с перепутавшейся проволокой лежали на земле — безобидные, поверженные. Табас перешагивал через этот стальной колючий плющ, переступал неизвестные комья вещества рядом с ним и старался не думать, из чего они состоят. Чудодейственное лекарство Ибара переставало действовать. Мир буквально на глазах тускнел, настроение портилось, ноги наливались свинцовой неподъемной тяжестью.

В детстве Табас разглядывал в отцовской библиотеке книгу, в которой рассказывалось про Гефест. Картинки там были черно-белые, тусклые — фотографии, сделанные во время экспедиций на спутник несколько тысяч лет назад, когда люди ещё летали в космос.