Камов и Каминка - Саша Окунь

– Пейзажами займешься, – сказал он, отправляя в рот бутерброд со шпротой и яйцом. – Ты, брат, отменнейший пейзажист, грозовые облака, понимаешь, закат, восход. Рощи, дубравы, гвоздики, опять же, алый цветок революции… Я, брат, на себя общий, так сказать, замысел возьму, эскизы, образы, руководство… А ты при мне, гы-гы, Брейгелем будешь, Бархатным. – Он хмыкнул и, ухватив широкой волосатой рукой бутылку, плеснул водку в граненые стаканы. – А Горшков… я его в Снайдерсы прочу, ну, там лошадки, собачки, ты, брат, ему пока не говори, пусть сукин сын несколько дней понервничает.

Отмечать начали еще днем, сразу после заседания правления, в буфете Союза художников, а заканчивали в мастерской Бычкова на Петроградской. И вот теперь Каволин, проклиная все на свете, тащился в эту, будь она неладна, школу. Голова его была тяжелой и пустой, в пересохшем рту черт те что, мерзость, даже зубного порошка у Бычкова не нашлось, и Валька, дрянь, слиняла еще к полуночи, одного его бросила, хорошо хоть глоток дожал из бутылька на опохмелку, и, как назло, ни одного пивного ларя по дороге, а глоток, какой же он опохмел? Опять же, лучше было бы слинять и домой податься, а то теперь Катя опять скандал устроит, ну да против Бычкова не попрешь, а Валька, дрянь, продинамила, нет, все-таки надо было слинять, хоть на такси, денег теперь полно, рубашку бы, что ли, сменил, зубья почистил, первое сентября все-таки, мать его итти…

Он опоздал всего ничего, минут на пять (и то не по своей вине: трамвай, блин, еле полз), заскочил в уборную, жадно присосался к крану, плеснул водой в опухшую физиономию и, проклиная высокие ступени, поплелся на второй этаж в рекреацию, чьи стены и пол уже были украшены летними работами учеников вверенного ему девятого «а» класса.

– Здравствуйте, здравствуйте, друзья! – Каволин выжал из себя страдальческую улыбку. – Поздравляю вас с началом учебного года. Вот так. Ну, что ж, отдохнули и с новыми, как говорится, силами. Да. Я – Петр Иванович, ваш новый учитель живописи. – Он потер затылок, давление, что ли, ну просто разламывается. – Учитель. Ну, давайте, так сказать, знакомиться. Вот, это чьи пейзажи? Как? Андронников? Ну, что ж, неплохие, брат Андронников, пейзажи, совсем даже неплохие. Планы только устаканить надо, ну, в смысле…

Он медленно шел вдоль работ, по Виа Долороза своего преподавательского поприща, и все они смешивались в какой-то тошнотворно кружащийся калейдоскоп омерзительно белых ромашек, стучащих болью в виске красных косынок возвращающихся с покоса баб и зелени, такой блевотной зелени – должно быть, берез. А вот грибы, грибы хорошие, брат, грибы, подосиновики, – сам собирал? А это береза… Осина? Хе-хе, а чего ж на березу похоже? А это что?

– Это что? – недоуменно сказал Каволин и ткнул в холсты, занимавшие пространство стены от угла до шкафа, нафаршированного белыми гипсовыми слепками глаз, носов, губ и ушей микеланджеловского Давида.

– Чье это?

– Мое.

Перед Каволиным стоял высокий, крепкий парень. Ровный, словно иконописный, овал лица, прямой нос, голубые глаза в опушке густых ресниц, коротко стриженные светлые волосы.

– Фамилия?

– Камов.

– Камов, Камов… Так это что, Камов?

– Это Выборгская сторона. Серия пейзажей, – словно слегка удивляясь непонятливости преподавателя, сказал парень.

– Выборгская сторона? – Каволин почувствовал, что к его горлу подкатывает что-то нехорошее. Сглотнул тягучую, липкую слюну. – Скажи-ка мне, как там тебя, Камов, ты как до девятого класса-то добрался? Тебя рисовать учили? Нет, ты мне ответь, учили? Вот это что, дом? А это, наверное, дерево? Это где же ты, Камов, такие деревья видел? – Каволин чувствовал, что сейчас ему станет по-настоящему плохо. – А это красное, наверное трамвай… Ты про перспективу, Камов, слыхал? Где ты этой дряни набрался? А это, это что, я тебя спрашиваю, дом?

– Это, – терпеливым скучающим голосом сказал парень, – не дом.

– Не дом? А что? Может, ларек пивной? Может, ты, Камов, того? – Каволин пальцем покрутил у виска. – Или тебя тогда на троих кто оформил?

– Это не пивной ларек, – все тем же спокойным голосом сказал парень.

– Не ларек, не дом, тогда что же это?

– Это живопись.

– Живопись?! Да кто ты такой о живописи рассуждать? Кто тебе право дал…

– Дурак, – сказал юный художник Камов.

Тишина, воцарившаяся в рекреации, начала набухать взрывом. Каволин оглянулся. Глаза сорока человек были устремлены на него. Он судорожно соображал, что лучше сделать, закричать, пригрозить?.. Повернулся к этому высокому парню и встретился с равнодушным взглядом прозрачных голубых глаз.

Глава 11

Повествующая о том, как художник Камов нашел учителя и обрел свою первую любовь

– Он дурак? Ты дурак, – сказала, вернувшись от директора школы, мать, – ведь как с тобой носились, в звезды прочили. Извинись, Миша, покайся…

– Да ну их, – отмахнулся художник Камов, – я уже работу нашел.

Аттестат он зарабатывал в вечерней школе рабочей молодежи. Работа в котельной физически была тяжелой, но оставляла время на чтение, и смены были через два дня на третий. В живописи, которой были посвящены эти два, свободных от махания лопатой, дня, он проходил довольно обычный для талантливого юнца путь: перебирал (порой в самых странных комбинациях, к примеру, сочетая кубизм с сюрреализмом) колоду новых для него течений, но, к чести его следует отметить, шулерства себе не позволял. Вечера он проводил в Публичке. Это было странное для жесткой советской системы время студенческих кафе, клубов, самодеятельных джазовых ансамблей. Время, когда ЛитО, словно краснушная сыпь высыпавшие практически во всех высших учебных заведениях, давали негласную, весьма относительную и все же легитимацию поэзии как таковой, когда была переведена сперва «История импрессионизма», а затем «История постимпрессионизма» Ревальда, когда в студии ДК им. Капранова Сидлину было позволено не только преподавать, но и устраивать выставки своих учеников. В это время Саша Арефьев, легендарный Apex, сплотил вокруг себя людей, которым в большей степени, чем кому бы то ни было иному, было суждено не просто отразить свое время, но и точно сформулировать саму суть своей эпохи. У этого времени был свой звук – тройка простеньких гитарных аккордов, звук самого демократичного (за то и поносимого властями) инструмента, дающего возможность решительно каждому (ни музыкальных талантов, ни даже слуха не требовалось) человеку приобщиться к глотку свободы, самым общедоступным выражением которой стала самодеятельная песня, не перестававшая звучать в вагонах электричек, на домашних вечеринках, у приобретших характер массовой эпидемии походных костров. У этого времени был и свой запах. Это был запах табачного дыма, окутывавший курилки библиотек, где в бесконечных разговорах и нескончаемых спорах завязывались знакомства, дружбы, романы. В Питере, в Москве и некоторых других крупных городах начинала быстро прорастать другая, параллельная официальной культура.

Эти годы ознаменовались в жизни художника Камова двумя важнейшими событиями в становлении мужчины: он нашел учителя и потерял девственность.

По традиции считается, что, как и в животном мире, функцию учителя исполняет отец. Не исключено, что во времена, когда между ребенком и отцом сохранялась достаточная формальная дистанция, такое распределение ролей представлялось возможным, однако по нынешним временам, в результате социальных изменений и стараниями политкорректной педагогики, необходимая для выстраивания вертикали «Учитель – Ученик» дистанция между взрослыми членами семьи и подрастающим поколением исчезла. Это приводит юношу к необходимости заниматься поисками Учителя самостоятельно. Учителем может стать любая достаточно авторитетная в глазах подростка фигура: руководитель дворовой банды, немногим старше его самого, литературный герой, гуру вегетарианского вероисповедания – кто угодно. Но в любом случае финальным актом обучения, успешно выдержанным экзаменом должен стать бунт. Встретишь Будду – убей Будду. Залогом самостоятельного движения вперед, готовности принять на себя ответственность взрослого является сакральное жертвоприношение того, кому ты всем обязан.

Задачей Учителя является не множенье своих клонов, чем так часто грешат и великие мастера, такие как, скажем, Филонов, но структурирование хаотично бурлящего в душе Ученика мира. Ученик – это раскаленный булат, из которого Учитель кует клинок. Найти Ученика – не меньшее счастье и не менее редкостное везение, чем найти Учителя. (Впрочем, в случае Камова следует напомнить, что отца он лишился в детстве и поиски Учителя были изначально обречены на поиски в открытом мире.)

Встреча произошла на Университетской набережной Васильевского острова, в соответствующих значительности события декорациях и при подходящей погоде: колючий, холодный ветер гнал низкие рваные тучи по затравленно приникшему к свинцовой воде городу. Камов получил посвященную русскому авангарду книгу Камиллы Грей «Великий эксперимент» на одну ночь. Английского он не знал и, хотя содержание интересовало его безмерно, был вынужден довольствоваться репродукциями, впервые знакомившими его с важнейшей главой истории его собственной страны. Впрочем, потрясение от увиденного было настолько велико, что в настоящий момент репродукций ему хватило за глаза. И вот сейчас, пряча лицо от свистящих ударов ветра, он спешил на филфак, упрашивать студента Веню Бестужева, с которым сошелся в курилке Публички, оставить ему книжку хотя бы еще на пару дней. Почувствовав толчок в грудь, он рефлекторно схватился за небольшого человечка, которого едва не сбил с ног.