Дом над Онего - Мариуш Вильк

Дед родом из Тулилова на Полесье, и хотя после многих жизненных перипетий осел в Варшаве, в деревню его тянуло постоянно. Дед твердил, что не может забыть вкус домашнего ржаного хлеба и кислого молока, скрипа колодца-журавля и аромат воздуха после дождя. И весенние крики птиц. И мрачную линию леса на горизонте. С годами в нем крепла антипатия к цивилизации и так называемому прогрессу, он все больше «зеленел» (в экологическом смысле), пока наконец не бросил столицу с ее комфортом, мягкой постелью и водой в кране и не вернулся на Полесье. Там на склоне лет дед выстроил дом, огородничал, а вечерами за бутылкой домашнего вина писал дневник — в тетрадях, которые сам сшивал и переплетал в грубый холст.

Писал о детстве, о своих корнях (к первой тетради на отдельном листе приложен эскиз генеалогического древа), описывал деревенскую избу, в которой появился на свет, — колыбель, печь, стол и лавки, отцовский табурет и мамин ткацкий станок, свет из окон, первые увиденные лица, первые запомнившиеся слова, еду и молитвы перед едой, молитвенник, по которому он учился читать, работу и игры после работы, маленькие радости, печали и боль. Эти воспоминания дед перемежал многочисленными отступлениями на тему сегодняшнего дня и будущее, на которое он смотрел скептически. Больше всего дед сетовал на всеобщую спешку, излишества и беспардонность цивилизации потребления.

Навещая в последний раз маму во Вроцлаве, я заглянул в дедов дневник и поразился тому, сколько же я унаследовал по женской линии (такой женской линии мужская может только позавидовать…) и насколько — все больше и больше — становлюсь похож на материного отца. И отношением к цивилизации и так называемому прогрессу, и образом жизни. Это вовсе не означает, что я мечтаю обуть лапти и наплевать на весь мир. Речь лишь о том, чтобы не дать свести себя с ума миру бумов и баксов и не впасть в зависимость от СМИ и моды, но сохранить собственный ритм, то есть, говоря словами деда Петра, самому стелить себе жизнь.

Я живу в себе и только оттуда, изнутри себя, могу с вами разговаривать.

Изменения заметны еще в поезде: едва мы пересекли восточную границу Речи Посполитой, как перестук колес стал другим. Более энергичным и более нервным. За окнами стало теснее. Станции вплотную друг к другу, нашинкованная полосками земля. Такое ощущение, будто пространство скукожилось. Позже, покатавшись на польских поездах, я заметил, что пассажиры в них беспокойнее — вертятся, тревожатся, хлопочут, — не знаю, может, просто расстояния в Польше короче: не успеешь присесть, уже пора выходить. А когда у тебя за спиной пара тысяч километров и впереди примерно столько же, поневоле привыкнешь.

На варшавских улицах меня ошеломили толпы дородных земляков. Как же они раздобрели за последние годы! Только и видишь — сумки, набитые жратвой, и портки, набитые жиром, руки держат гамбургеры или мобильники, губы не знают отдыха — жуют или болтают… Что ж, видимо, в своей северной глуши я отвык от каких бы то ни было излишеств — от переедания и лишних слов до ожирения и людских толп, — и от этого внезапного изобилия на меня вдруг накатила дурнота, так что пришлось подкрепиться пивом в открытом кафе напротив Королевского замка. Дело было около полудня.

За соседний столик уселись три очаровательные соотечественницы, и хотя они пришли вместе, каждая болтала со своим мобильником. Мне казалось, что я слышу птичий щебет, потому что не понимал ни слова, хотя девушки чирикали по-польски. Ветер играл подолом платья, оказалось, что одна из барышень не носит трусиков. Рядом на уличной сцене играли лихой хип-хоп, на Замковой площади отплясывала молодежь — «смеялись веселые толпы, и воскресному вечеру не было конца»[81].

— Да, — пробормотал я, — все-таки прав был дед Петр: любое излишество приводит к тому, что человек, словно стружка, закручивается вокруг собственной пустоты.

Я перевел взгляд на забытую на столике газету. Труп. Крупным планом. Останки польского журналиста, застреленного в Ираке. Меня поразила бестактность этого снимка. Ведь на Севере даже животные более деликатны, и редко когда увидишь в лесу останки птицы или хотя бы ее обглоданные кости. А здесь — пожалуйста: газета, словно гиена, выволокла труп на первую полосу.

Всеобщая спешка, излишества и беспардонность, на которые так сетовал мой дед, поразили меня сразу, как только я оказался в Польше. И одновременно я вспомнил слова Гомбровича о существовании внутри себя.

31 августа

Не успеваю… Никак не поспеваю — в этом дневнике — за жизнью, которую веду вне его. Она протекает сквозь даты — запечатлеваемые на бумаге, — и пока я тщательно вытягивал при помощи слов один день, целая их череда исчезла бесследно. Словно канула в пучины Онего.

С другой стороны, ведь нигде я не живу так интенсивно, как здесь, в дневнике. Ибо не только занимаюсь тут любимым делом — забавляюсь словами (укладываю их согласно своему ритму, плету сюжеты, словно из нитей, а порой сам с собой играю в дурака), но еще и выстраиваю собственную реальность, словом — одновременно создаю и воссоздаю действительность.

Так где же идет настоящая жизнь? В косяке дней, исчезнувших без свидетелей (вряд ли к ним можно отнести полувымышленных персонажей со страниц дневника), или в реальности, очерченной этой словесной игрой? Если первое — лучше жить молча, если второе — будем играть дальше.

1 сентября

И снова начинается осень — по календарю. Потому что за окном она уже идет на полную катушку. Короткое лето — не для работы: множество гостей, множество праздников, путешествия. А потом, когда Заонежье пустеет, а дороги делаются непроезжими, свободного времени становится больше и можно наверстать упущенное (отчасти) летом. Вот, к примеру, о празднике в Космозере.

С этим праздником вышел календарный конфуз. День святого Александра Свирского приходится на 12 сентября (по новому стилю), но для ярмарки это слишком поздно, в Заонежье в эту пору уже обычно идут дожди. Поэтому жители Космозера решили перенести свой праздник на Петра и Павла (по старому стилю — 12 июля), а поскольку это рабочий день, то на первую субботу после Петра и Павла — 17 июля. Сами видите — с календарем тут особо не церемонятся.

А вообще, кабы не Свирский, мы, наверное, в Космозеро не поехали бы — подобных ярмарок я видел в Карелии множество, а таскаться по июльской жаре, когда свирепствуют оводы, пот течет ручьем, а холодного пива днем с огнем не сыщешь… Нетушки! — даже в самой распрекрасной компании куда-то двигаться при таком раскладе не захочется. Но я давно искал повод, чтобы написать о Свирепом, а в Заонежье есть только одна-единственная его церковь — именно эта, в Космозере.

Космозеро стоит на берегу одноименного живописного озера, на северо-западе от Великой Губы (от нас — …надцать верст). Одно из немногих невымерших сел Заонежья. Первое упоминание о нем встречается в книгах податей 1563 года. В начале XX века там в 63-х домах жило 460 человек. Самым выдающимся был дом Михея Абрамова, известного иконописца из Выгореции и отца не менее знаменитого в Заонежье художника — Ивана Михеевича. Абрамов построил свой дом в 1899 году в стиле так называемого заонежского модерна (кстати, в том же стиле построен мой дом в Конде Бережной): двухэтажный, с мансардой, балкон с балясинами, на навесе белые звезды на голубом фоне, зеленые и голубые наличники, имитирующая камень обшивка. Сегодня в Космозере доживают свой век старики. На лето к ним приезжают из города дети и внуки. Дом Абрамова разобрали в 1965 году и перевезли к нам в Великую Губу. Однако собрать обратно, каким он был, — не сумели.

Когда-то в Космозере был целый ансамбль сакральных сооружений: две церкви — Успенская и Александра Свирского, колокольня и ограда, как когда-то говорили — огороженный погост. Не стану вдаваться в описание деталей конструкции — кому это сегодня интересно (кроме специалистов, которые читают другую литературу), замечу лишь, что в последний раз космозерский ансамбль целиком сфотографировал лейтенант Ларе Петтерсон в 1942 году, во время финской оккупации Заонежья. Вскоре Успенская церковь и колокольня сгорели. До наших дней сохранилась только церковь Александра Свирского, отреставрированная в 1970-е годы. От ограды не осталось и следа. Теперь там под сенью берез пьет пиво молодежь.

Кстати, несколько слов о лейтенанте Петтерсоне — это любопытнейший персонаж в истории Заонежья. Сакральной архитектурой Карелии он заинтересовался в 1930-е годы, изучая историю средневековой архитектуры в университете в Хельсинки. Когда Заонежье заняли финны, молодой лейтенант вместо того чтобы приставать к карельским девкам да мародерствовать, принялся фотографировать церкви и часовни оккупированной страны, словно предчувствуя, что им недолго осталось. За полтора года — с седьмого октября 1942-го до пятнадцатого июня 1943-го — он снял 242 достопримечательности (из них осталось 32). Сегодня эти 1640 фотографий представляют собой бесценный, а зачастую и уникальный материал для исследователей стариной архитектуры Заонежья. Глядя на зимние фотографии Космозера, невольно задумаешься — кто тут оккупант, а кто абориген.