Дом над Онего - Мариуш Вильк

(Прочтите это несколько раз вслух, и сами услышите колокола Обельщины.)

Колокол в Кижах отвечал:

Будем, будем с толстым пузом,Будем, будем с толстым пузом.

Дело в том, что попы кижской церкви, насаждая православие в Заонежье, часто навещали жителей окрестных островов — карелов, вепсов и уцелевших саамов. А надо сказать, батюшки отличались изрядным аппетитом. До сих пор рассказывают про одного кижского диакона, который говаривал: «Лучше с животом расстанусь, чем с обедом». Леликовские же, согласившиеся принять православие лишь под угрозой выселения, были к кижанам не слишком гостеприимны, а потому с их колокольни неслось:

Хоть бы были, хоть бы нет,Хоть бы были, хоть бы нет.

Вот как тут раньше колокола переговаривались.

29 апреля

Своим пробуждением я обязан одиночеству.

Благодаря любезности Хани Зарембы и издательства «Noir sur Blanc» у меня появились новые польские переводы Генри Миллера — Ханя прислала мне всё, начиная с «Молоха» и «Одуревшего петуха»! Оба «Тропика», «Черную весну», трилогию — «Сексус», «Плексус» и «Нексус», — а еще эссе, путевые репортажи, в том числе великолепный рассказ о Греции под названием «Колосс Маруссийский», который я знал раньше, и переписку Миллера с Блезом Сандраром[69] и Лоренсом Дарреллом[70]. Романы не произвели на меня особенного впечатления. Признаюсь, что к беллетристике уже давно отношусь довольно прохладно, потому что вымысел не люблю, даже если он опирается на реальную жизнь, как у Миллера. Предпочитаю тексты, в которых писатель живет. То есть, говоря словами Шаламова, «прозу, пережитую как документ».

Из книг Миллера мне ближе всего «Биг Сур и апельсины Иеронима Босха» — рассказ о доме писателя в Калифорнии, на скалистом берегу Тихого океана, неподалеку от бывшей колонии для заключенных в Андерсон-Крик, — повествование, в котором я узнал собственный образ жизни и обнаружил множество умозаключений, под которыми мог бы подписаться.

Читаю «Биг Сур…» Миллера, а перед глазами у меня Заонежье — та же уединенность, тот же мир дикой природы: сборный пункт перелетных птиц, кружащий над головой ястреб. Там — койот, здесь — волк… И никаких руин, никаких реликтов цивилизации. «Тот же доисторический облик. Неизменный от начала. Природа улыбается себе, глядясь в зеркало вечности». Я словно бы читаю свои собственные слова.

Миллер купил дом в Биг Суре в 1947 году. Было ему тогда 56 лет, за спиной — несколько жен и несколько книг. Книг, принесших ему славу скандалиста и порнографа, — и ни копейки денег, потому что в Штатах они были запрещены, а французские гонорары съела послевоенная девальвация. Позади — несколько лет жизни в Париже и полгода в Греции, а также длительное путешествие по Америке (описанное в книге с примечательным названием «Аэрокондиционированный кошмар»). В Биг Суре Миллер осел с очередной женой, полькой Яниной Лепской. Вскоре у них родилось двое детей.

Жила семья бедно, продукты в магазине нередко приходилось брать в кредит. Миллерам помогали друзья и читатели. Один пришлет ящик вина, другой — сыр, оливки, салями или джем, а порой и какую-нибудь одежду или лакомства для детей, пачку бумаги, книги. Присылать книги Миллер просил всех! Почта приходила три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам… Как у нас в Великой Губе. С той разницей, что Миллеру привозили почту почти на дом, а мне приходится топать пять верст пешком. Они обходились без электричества, радио и телефона, но на отсутствие информации Миллер не жаловался. Важные известия, должным образом отфильтрованные, приносят люди. И нехватка денег его не беспокоила. «Зарабатывать на жизнь, — говаривал он, — и жить — две совершенно разные вещи».

Жизнь для Миллера есть созерцание мира. Мир можно созерцать, когда пишешь и когда не пишешь, когда пьешь виски, играешь с детьми или планируешь с соседкой путешествие в Тимбукту, рисуешь акварелью, плаваешь в океане, пропалываешь огород, читаешь, обедаешь, занимаешься любовью или играешь в шахматы. Мир следует принимать таким, какой он есть, не пытаясь его изменить и не впадая в апатию. «Оставайся на месте и смотри, как Земля вертится», — писал Миллер. Поэтому ему был так близок дзен.

Наше отношение к жизни таково, утверждал Миллер, каков хлеб на нашем столе. Американский хлеб, выпекаемый согласно лабораторным рецептам специалистов по здоровому питанию, — хлеб мертвый. Лучше черный русский хлеб, потому что русский человек знает толк в хорошем хлебе — а также икре, водке и прочих вкусных вещах. Но лучшее всего печь хлеб самому. Начни прямо сегодня, советовал он, испеки сам хлеб…

Вот так, после долгих блужданий по разным дорогам, Миллер в Биг Суре нашел собственную тропу. Парафразируя его слова об Уитмене, можно сказать, что автор «Биг Сура и апельсинов Иеронима Босха» долго искал свой путь, пока наконец в Биг Суре сам не сделался Путем.

30 апреля

В эссе «Художник-бодхисаттва», написанном в Биг Суре, Миллер четко разграничивает живопись и писательство. Он утверждает, что если художник ведет борьбу с полотном (и на полотне) и, следовательно, все превращения, происходящие во время работы и различимые на холсте, естественны, то в случае писательства текст должен складываться ранее, в голове, а затем лишь плавно стекать на лист бумаги, словно чернила из ручки. В результате, как утверждает Миллер, картина является живым существом как в процессе творения, так и по окончании его, а текст после окончания работы делается мертвым. Вот с этим я бы поспорил!

Для меня писательство — тоже своего рода борьба, и зачастую я сам удивляюсь тому, что выходит из-под моих пальцев (Розанов утверждал, что успех оратора — на кончике языка, а тайна писателя — в кончиках пальцев). Нередко я бываю потрясен совпадением слова и образа в метафоре, случается — ритм фразы воскрешает в моей голове слово, о существовании которого я и не догадывался (язык, как ни крути, — память коллективная!), порой внешнюю логику фразы вдруг взламывает случайность — скрипучее сочетание согласных, которое режет слух, ненужная рифма, каламбур…

С моей точки зрения, фокус в том, чтобы текст не производил впечатления мертвого, а, наоборот, неожиданно и внезапно сталкивал слова, закручивал мысли и заворачивал смыслы, и каждый раз заново радовал и удивлял — при каждом чтении.

10 мая

Лед на Онего постепенно тает… Он сделался рыхлым и мягким, точно блин. Местные жители говорят: «Лед скис».

В мае 1871 года таяние льда на Онежском озере наблюдал Иван Поляков — наполовину казак, наполовину бурят, член Российской академии наук и Императорского географического общества. Человек с интересной биографией. В молодости служил вестовым у князя Кропоткина в Иркутске — они вместе путешествовали по Саянам, где князь занимался геологией, а Иван собирал травы и изготавливал чучела. Потом он сидел в тюрьме за князя, который тем временем практиковал анархизм в Лондоне. В конце концов Поляков стал ученым — географом, натуралистом, геологом. В частности, именно он заложил основы карельской археологии, выкопав на берегу Онего черепки глиняной посуды, украшенной рыбьими скелетами. Умер в возрасте сорока лет от цирроза печени.

Поляков трижды путешествовал по Олонецкой губернии в 1871–1873 годах. Не боялся останавливаться в деревнях и на рыбацких тонях. Поначалу крестьяне не доверяли ему, тем более что Обонежье как раз было охвачено эпидемией сибирской язвы, и ученого подозревали, что это он разносит заразу во флаконах со спиртом. Потом к чудаку привыкли. В путевых дневниках Полякова можно обнаружить массу точно подмеченных черт карельского быта и другие интересные наблюдения. Чтобы вы почувствовали язык Полякова, приведу его описание таяния Онего: «Около 10 мая лед Онежского озера из белого стал синим, рассыпался на призмы, особенно около берегов, хотя середина озера еще долго белела. Впрочем, цвет льда в различные дни, а также в разные периоды одного и того же дня сильно изменялся. Можно сказать даже более: беспредельно широкая ледяная поверхность озера представляла по временам волшебную, фантастическую игру цветов, теней и перспективы; казалось, какой-то таинственный декоратор на гигантской, но однообразной площади выставляет целый ряд картин, быстро сменяющихся и нарисованных тончайшими штрихами. Вот он одел поверхность озера таким воздушным нежным тюлем, какого еще ни один фабрикант не видел во сне: тюль колышется ветром и плотная, еще ледяная крышка озера приходит в движение, начинает колебаться; ледяные белоснежные волны разбегаются по всем направлениям и в некоторых местах совершенно застывают, исчезая в других, где зато появляются воздушные гроты, изрезанные по разным направлениям сталактитами и сталагмитами то из темных, то из светлых лучей, — там, далее, наконец целые слои прозрачных облаков улеглись друг на друга, из них одни растут, другие превращаются в лед, тают на своих окраинах, становятся зубчатыми. Еще далее вдруг образовалось целое озеро из голубоватой воды с хрустальными берегами. Затем появляется темно-синяя дымка, ветер стихает, и далеко на горизонте десяток елей показывают свои вершины, но между ними снова протягиваются поперечные лучи, связывают их, и перед вами является во всей целости Петропавловский мыс, отстоящий от вас верст на двадцать. Но и мыс недолго остается в своей настоящей форме со всем своим лесом, с отдельными холмами, скоро и он принимает форму стены с зубцами, башнями. Несколько времени спустя, когда вам еще не удалось всмотреться в новую декорацию, лед опять приходит в движение, изменяется по своим цветовым оттенкам; над ним расстилается тончайшая воздушная пелена, усыпанная искрами, золотистыми и серебристыми блестками, начинает двигаться в разные стороны и она, принимая то синеватые, то тусклые или прозрачные переливы цветов. Смотря по времени дня, по яркости лучей солнца, по чистоте воздуха, бывают иногда видны берега озера, отстоящие от наблюдателя верст на сорок-пятьдесят».