Прыжок - Илья Бражнин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но сейчас об этом никто не думал. Некогда было. Каждый работал за троих; ловили доски, ворочали бревна на попа, упирали в раздутые бока котлов, крепили подпорки и зашивали под водой досками фундамент.
По колено, по грудь в воде, в полутьме, тяжело дыша, хрипя и надрывно завывая, наваливались дружной толпой на балку или бревно и упрямо тянули ее, пока она не становилась на место.
Петька метался меж осатаневшими людьми, рычал, ругался, подставляя под деревянные крепы могучие плечи. Он в очередь с Пироговым нырял в черную глухую воду к основанию установки крепить концы досок, и вылезал из ледяной воды, фыркая, отдуваясь и сипло покрякивая.
Через час адской работы котлы были окружены лесом толстых подпор, основания зашиты кое-как досками и закреплены. Все это держалось достаточно крепко. Тут только очухались люди и посмотрели вокруг, не веря, что это они сделали сами в течение часа, без всяких инструментов и приспособлений, орудуя тем, что попало под руку. И тогда Фролов протянул со своей душегубки Петьке Чубарову корявую жилистую руку и пробубнил, отряхивая с бороды блестящие капли воды:
— Спасибо, парень. Большая беда без тебя была бы.
— Пустое! — бросил Петька. — Айда, ребята, на Зеленец! — и ушел с карбасом в тьму.
Осторожно пробравшись на бульвар, ребята поплыли между настороженными рядами берез. В конце бульвара вышли на реку, чтобы перебраться на Зеленец — пригород на острове. Городские во время наводнения утекали с передних улиц наверх в город, а зеленецким деваться было некуда, и им горше всех приходилось. Туда и держала путь комсомолия в двух карбасках.
В рукаве, отделявшем город от Зеленцы, налетел на них шквал, ударил ледяной водой в борта, вздыбил карбасы, вырвал руль у Васьки из рук, но ребят не удержал. Снова поймал Васька румпель, и не прошло пяти минут, как карбасы въехали на продольную улицу Зеленца.
Над Зеленцом стон стоит. Крыши, как муравьями, людишками усажены. Меж труб веревки протянуты. Держатся за них люди. Фонари, как шалые, скачут во тьме. Окрики шныряющих невидимых лодочников тонут в ветряном заунывном вое.
Петька на носу, с багром и фонарем, покрикивает зычно и протяжно;
— Помога-а-а… Помога-а!..
— Здесь, здесь! — кричит надрывно мгла, и одним ударом багра Петька заворачивает в переулок. Четыре души на крыше цепляются за трубы. На трубе тюфячки и немудреный скарб. Среди взрослых один ребятенок совсем малый, завернутый в мамкин полушалок. Пристали к трубе, взяли на борт людей, навалили скарб какой можно было и пошли на город. В рукаве трепало так, что малого стошнило. Передали привезенных на баржу у берега — и обратно к Зеленцу.
Всю ночь не переставая мотались ребята по бурному рукаву взад и вперед. Бились в мутной злой темноте, бились в горе человечьем. Про себя забыли. Только утром, когда вода вслед за стихающим ветром уходись начала, стали о себе напоминать ноющие спины и вспухшие руки, да дрожь начала пробирать от намокшей насквозь одежды. Погнали по домам переодеваться.
Колька потянулся, повел мутными глазами:
— Соснуть бы часок.
Петька огрызнулся, рубаху выжимая:
— Некогда спать. Через час всем у клуба снова собираться. Погоним под парусом ко взморью, может барахло какое выловим, а то все уйдет.
Выезжая на Широкую, увидел Петька издалека чуть заметный в утреннем тумане синеватый свет в оконце Зеленого домика.
То ласково тлел синий уголек в тесной комнатке, окутывая в прозрачный голубой туман две головы, врытые в подушки — темную, косматую, и светлую, в золотой пене волос, разбрызганной по белоснежной наволоке. Душная теплота белой каморки ложилась сверху вниз тяжелой дурманной волной и накатывалась поверх вздрагивающих век на обведенные темными кругами глаза. Долго тлел синий глазок, долго шуршала по углам завороженная ночная тишь. Уже утро стало перерастать в день, когда пробудилась в комнате первая искра жизни. Тихо скрипнула кровать, и черная всклокоченная голова отделилась от подушки. Тупо повел Джега осоловевшими глазами и упал обратно в теплое гнездо кровати. Жаль было расставаться с этим теплом, с истомой сладкой, разлитой во всем теле, закрыл было глаза снова, да звякнула в голове рабочая тугая жилка, о деле вспомнил, вскочил как встрепанный и бросился одеваться.
— Чорт, поди поздно уж!
Повернул на ходу выключатель. Синий глазок погас, и вместе с ним погасли все ночные призраки. Комната осунулась и посерела. На лицо Джеги легли будничные упрямые морщинки. Он заторопился и с привычной деловитой поспешностью стал хватать свои вещи. Натягивая сапоги, стащил со стола булку и дожевал ее как раз к тому времени, когда забросил на затылок кепку и, забрав портфель, двинулся к выходу. Но Джега не ушёл, а, застопорив неожиданно у двери, тихо вернулся и подошел к кровати. Быстро окинул он заблестевшими глазами вытянувшуюся под одеялом тонкую фигурку, остановился на мгновение на синеватом пятнышке укуса у краешка губ и, отвернувшись, быстро вышел из комнаты, унося в груди теплую, чуть тлеющую искорку от ночного огня.
Выйдя на крыльцо, Джега плотно прихлопнул за собой дверь. Хмурое утро гнало низко нависшие серые облака. Зажмурил глаза, сладко потягиваясь и хрустя суставами, но, когда открыл их, застыл в столбняке. Впереди, в конце Широкой улицы, блеснула светлая полоска воды. Не поверил, протер глаза — вода… не может быть…
И вдруг понял всё. Вспомнил тревожные удары пушки, смутно прокатившиеся сквозь дурманное ночное покрывало. В секунду нарисовал себе картину всего происшедшего за ночь.
А он в это время млел в синей закутке! Краска густая, как вишневый налив, растекалась по щекам. Прыгнул Джега с крыльца через шесть ступеней на землю и замахал вдоль улицы к мастерским.
Следом за Джегой на крыльце показалась худая, высокая фигура Гришки. Страшно исхудавший после болезни, он поминутно кашлял, хватаясь за грудь и хрипя. Выйдя на крыльцо, он, как и Джега, посмотрел на узкую полоску воды, видневшуюся в конце Широкой, но на него все это произвело совершенно иное действие. Он знал, в чем дело, ибо бессонной ночью слыхал пушечные выстрелы. Не тревога, а злость грызла его сейчас.
Пусть… пусть… пусть сгинут все. Какое ему дело до них!? Разве кому-нибудь было до него дело когда-нибудь? Разве они знают его горести, его боль, то, что горит в нем и жжет нестерпимо? Вот сгорает он на виду у всех, исходит горячей мукой, а разве кто-нибудь пожалел его, заглянул хоть раз в глаза ему участливо?! Все они либо откровенно знать никого не хотят, либо прикрываются пышно и лживо фразами об общем благе и общих интересах. Так чорт же с ними, с их брехней, ему они надоели. Он знать никого не хочет. Он ненавидит всех… как только можно ненавидеть ненасытной, злой, горячей ненавистью, пусть все перетонут кате котята, передохнут все… все…
Ход мыслей его внезапно оборвался. Гришка вспомнил что-то и вдруг бросился с крыльца в дверь. Вбежав к себе в комнату, он принялся шарить по ней, разыскивая одежду. Хотел трясущимися руками прицепить воротничок, да не смог, и кинулся вон. В прихожей сорвал с гвоздя пальто, яхтклубку и, толкнув ногой дверь, выбежал на крыльцо. От спешки закашлялся, остановился, потом ослабевшими ногами затрусил по улице. Подходя к нинкиной квартире, тревожно оглядывался вокруг. Была ли здесь вода?
Вбежал в коридор, прошмыгнул незаметно к двери.
Толкнул — заперто. Поднял руку к косяку, где, знал, Нинка ключ хранила. Здесь. Трясущимися руками повернул ключ и вошел в комнату.
Пахнуло в лицо знакомым запахом. Прислонился к косяку и закрыл глаза. Промаячило крупное нинкино лицо с глазами тревожными и горячими. В груди мягко оплывать стало, выдохнул с болезненным стоном всю накинь последних дней.
— А здорово вас разбирает, молодой человек.
Григорий отскочил от косяка, будто кто в бок кулакам ткнул. Екнуло в груди.
— Кто это? Кто здесь?
— А это, извините, я.
Вгляделся Григорий в полутьму и увидел на нинкиной кровати растянувшуюся груду пестрого тряпья, увидел босые, невероятно грязные ноги и лукавые наглые глаза на отекшем красном лице.
— Вы не из актеров, случаем, будете, молодой человек? Очень сильно вы эту разлуку изображали сейчас.
Григорий затрясся, побледнел и, бросившись к кровати, ударил лежавшего человека по груди.
— Ты… негодяй! Как ты сюда забрался?
Человек равнодушно почесался.
— А вы, того-этого, не серчайте, а то ведь я тоже серчать начну. А сюда я, извините, не забрался, а с разрешения барышни пришел. Они меня грамоте обучают и урок задали, а сами уехавши. Заказали урок выучить да за комнатой доглядеть. А то тут всякие шляются, мало ли что.
Последние слова выговорил, явно подозрительно осматривая Григория. Потом вдруг лукаво подмигнул:
— А вы, случаем, не жених ли ейный будете?
Григорий, разом осевший, посмотрел на бродягу, в вдруг неодолимая потребность хоть раз, хоть случайно, хоть в чьих-нибудь глазах стать близким Нинке толкнула его на ложь.