Лоредана - Лауро Мартинес

Я лежала на боку и всхлипывала, а Марко любовался моим стыдом, но на этот раз он ошибался, слепец, потому что я только что получила самое большое удовольствие в жизни, огромный взрыв наслаждения, настолько сильный, что я не могла его вынести, – вот почему я сжималась, кричала и поносила его площадной бранью. Мне казалось, что я лишаюсь чувств и одновременно возвышаюсь над ними в бесконечном животном удовольствии. Это свершилось, Марко должен был бы понять это по моим движениям и укусам, он должен был бы понять, что происходит, почувствовать мою дикую радость, но только он не заметил, потому что сам был слишком возбужден и безумен оттого, что наблюдал за Большим Агостино. Но Агостино знал, что произошло, потому что, когда он вошел в меня, я сжимала его изнутри, словно бы втягивала его внутрь потаенным ртом. Это была моя месть, я должна повторить, это была моя месть, и для нее мне не потребовалась помощь моей семьи, мой отец мог не рисковать своей честью, и все же я отыгралась на Марко, его гордость была попрана моим удовольствием. Это было страшным грехом, я знала это, но я благодарила за него небеса (что было кощунством), и я была так счастлива, что готова была умереть. У меня было такое чувство, будто я помочилась Марко на лицо, – вот лучший способ выразить, что я испытывала.

20. [Орсо. Исповедь:]

В июне 1524 года я выехал из Дамаска с караваном, шедшим в Персию, и отправился в местность, которой предстояло меня изменить. Мой путь был нанесен на карту купцом из Дамаска, христианином. Мы пересекли Сирийскую пустыню, по дороге останавливаясь в Каср эль-Хаир эш-Шарке и Халебе. В Халебе я отделился от каравана и поехал на север по берегу реки Евфрат к Ракке, а затем снова повернул в пустыню, где находился пересохший оазис Р'сафа. Здесь располагается маленькая христианская община, состоящая всего из семи монахов. Каждый проводит дни в уединении. Получив от меня три вьюка с миндалем и изюмом, а также узнав, что я доминиканский монах, они позволили мне остаться. Пятеро монахов – совершенные отшельники. Двое других, хотя и ведут уединенную жизнь, иногда входят в контакт с бедуинами и некоторыми местными семьями, чтобы пополнять свои небогатые запасы снеди, включающие в себя оливки, орехи, турецкий горох, бобы, финики и иногда соленую рыбу. Старинный колодец дает достаточно воды. Но семеро монахов в основном живут за счет небольших партий еды, которую получают от христианских торговцев из Алеппо, Дейр-эс-Зора, эль-Ладхика и Сафиты.

Я с легкостью припоминаю названия мест, как будто солнце запекло их в моем сознании. Они вызывают в моей памяти пустыню, которая вооружила меня для борьбы против заносчивости и гордости верхнего города. Но если оружие это усилило мою собственную гордыню и отдалила меня от Бога, я раскаиваюсь в том, чему научился в пустыне, и вижу еще больше причин вспоминать о ней. Пусть и эти слова окажутся в списке грехов, в которых я исповедуюсь. Отец Клеменс, прошу вас, молитесь за меня. Как я тоскую по солнцу, песку, запеченным камням, скорпионам и мадонне Икс. Перейдем к скорпионам.

Р'сафа [Resаfe]. Пустыня, невыразимая пустыня. Я пытаюсь нащупать начало, не-пустыню, и поэтому вспоминаю Пиччину Простоволосую, болонскую проститутку, тело которой я познал. Мгновение я рассматриваю этот образ. Потом он уходит. В Дамаске плавные движения сарацинок в длинных робах напоминали мне о ней, и я пытался найти разгадку в этой картине. Приехав к пустыне, я старался обратить всю память плоти именно в то, чего я искал в Сирии, – сосредоточенность и безупречность мысли. Образы Пиччины и женщин в длинных одеяниях вскоре перестали посещать меня, и тогда же я, как сарацин, стал одного цвета с песком. Я покрывал голову и носил широкий белый халат, защищавший от солнца.

Хотя сейчас Р'сафа – всего лишь островок в пустыне, раньше это был Сергиополис – процветающий раннехристианский город, названный в честь римского военачальника Сергия. Он принял мученическую смерть за то, что отказался приносить жертву Юпитеру. Его жизнь, страдания, израненные ноги стали символом борьбы и веры для семерых отшельников. Отказавшись притворяться, будто верит в языческого бога, Сергий упорствовал в своей проповеди Христа, и его заставили пробежать восемнадцать миль по обжигающей пустыне в утыканных гвоздями башмаках. Затем ему отрубили голову. В свою первую неделю в Р'сафа я постоянно думал о боли, крови, ударах, палящем солнце, разорванных стопах, лице в синяках, потрескавшихся губах, шелушащейся коже, плевках и позоре. Почему Христос был так дорог ему, так страшно дорог? Потому что Он – источник смысла, наполняющий каждый день целью – любовью, благими деяниями и спасением, а Сергий не мог жить без этого. Ни на секунду не мог он жить без смысла. Если это верно, то так ли сложно поставить веру выше телесной боли? Подняться над нашим терзаемым прахом?

Странным образом я вспомнил одну из историй Боккаччо, мирской рассказ об обманутом любовнике, который держит свою бывшую возлюбленную обнаженной под яростным солнцем, – и вот она едва жива, ее кожа покраснела, распухла и растрескалась. Я раздумывал, не выйти ли и мне на солнце, но я прибыл в Р'сафа не для того, чтобы умереть. Сирийское солнце – не летнее тосканское солнышко, когда повсюду вода и тенистые деревья. Господи, как они могли так поступить с Сергием? Но это и было ради Господа, Юпитер против Христа. Оправдал ли Христос – и оправдывает ли вообще – убийство во имя Его?

Р'сафа или убивает, или оживляет. В краткой беседе (на латыни) с двумя отшельниками, опекавшими меня (один из них был немцем), я получил все необходимые советы. Покидая свое убежище, надо постоянно сохранять бдительность. Опасности были явными и тайными: в пустыне легко заблудиться или внезапно заболеть, могут напасть волки, пантеры или отряд бандитов, хотя что они могут забрать? Еще ядовитые змеи и насекомые с золотыми спинками. Лучше уж быть покусанным дикими зверями. Я уже почти погиб от ядовитого жала возле Иерусалима. По желанию я мог совершать короткие вылазки в пустыню, но лучше было этого не делать, разве что в полдень, в самую жару, потому что на рассвете выходили опасные твари. Но поначалу я должен был найти укромное место, средоточие молитв и размышлений, внутри обширных руин Р'сафа и построить там укрытие от солнца и хищных зверей – впрочем, не слишком удобное укрытие. Моя задача была ясна – позволить акту мысли восторжествовать над физическими неудобствами. Это дело упорной, целенаправленной медитации.

Несколько недель я спал в тени старых стен и тщательно изучал Р'сафа. Под палящим солнцем я исходил кругами всю прилегающую пустыню, стараясь подготовить себя. В Сергиополисе (Р'сафа) я нашел груду камней, которая, должно быть, когда-то была церковью Святого Сергия, – огромные слежавшиеся массы пожелтевшего камня, по большей части занесенные песком. Я соорудил себе кров из обломков этого камня, загородив ими угол старой городской стены. С того места, где я сидел, был виден наполовину засыпанный верх колонны. Я разрыл землю вокруг и очистил поверхность колонны. Моему взору открылся прелестный ряд листьев на аканте. Кто вырезал и отлил ее десять столетий назад? Простой каменщик? Рабы?

Поначалу мне постоянно хотелось пить, и было никак не избежать козлиных мехов. Я пил из них воду и ел немного орехов и толченых бобов, перемешанных с травами и водой. Постепенно я научился добавлять в эту смесь сухие финики.

Когда я простирался для молитвы, я прибегал к тому способу видеть и думать, которому научился у Ибрагима. Он предписывал сочетать размеренное дыхание с упражнениями в длительном созерцании, – упражнениями, в ходе которых созерцаемый предмет растворяется и исчезает или, наоборот, становится центром всего сущего. Вы знаете, отец Клеменс, как трудно удерживать мысль хотя бы несколько минут или сосредоточенно читать молитву в течение часа. Но представьте себе, что значит удерживать какую-то идею по три-четыре часа кряду, затем возвращаться к ней на следующий день, и так далее – на протяжении недель и месяцев. Мужчины нередко молятся по часу или по два, размышляя в это время о службе или мысленно ссорясь с соседом. А женщины способны прочитать сотню раз «Богородица, Дева, радуйся», думая о сотне домашних дел. В обоих случаях это не молитва и не размышление – это привычка.

Бедуины предаются любви друг с другом в пустыне, а отшельникам остается только слиться с горячим песком, ибо помимо пищи для самого духовного из чувств [зрения] пустыня скупа. Все здесь предрасполагает к поискам Бога. Внимательно изучив бесчисленные оттенки желтовато-коричневого и сероватого песка, глаза поднимаются вверх – небо, дюны, горизонты. Так проходят часы. Глаза всматриваются, приглядываются, пока не случается удивительное: контуры дюн рассеиваются, смешиваясь с яркой синевой небес, и мы слышим зов чего-то безбрежного, на вершине наших возможностей, лежащего в нас самих и в то же время вне нас, в пустоте. Это нечто может относиться только к Богу, благороднейшей из идей, ибо она вмещает все иные идеи.