На взлетной полосе - Валерий Ваганов

Эти несколько минут одиночества были по-своему значительны для Люси. Она обвела взглядом комнату, мысленно прикасаясь к каждой вещи, как будто только они могли помочь ей обрести себя, забыть все, что было за эти три долгих дня…

Близких подруг у ней не было, была компания, человек пять или шесть, иногда они собирались у кого-нибудь, одни, без мужей, пили кофе или чай с пирожными, покуривали, рассказывали новости или просто болтали, где — что, кто с кем, но чаще перезванивались по утрам, когда приходили на работу, и это было очень удобно.

У всех подруг были дети, Маринки, Толики, Олежки; Люся остро переживала, что у нее никого нет, подруги знали это и старались при ней не говорить о детях. Во всех остальных качествах Люся была вне конкуренции. Ее устроенность, хорошая работа (она руководила отделом коммерческой информации в проектном институте), прекрасная квартира и автомобиль вызывали некоторую зависть у подруг, но она никогда не подчеркивала своего коммунально-бытового превосходства. За несколько лет они притерлись друг к другу, как камешки в полосе прибоя, и острые грани сгладились. Они были твердо уверены в основном, что жизнь прекрасна, когда каждый сам свой чемодан укладывает и сам несет, и если трудно временами бывает, то никто в этом не виноват, кроме тебя. И лучше, когда никаких неожиданностей со стороны, никаких изменений, кроме продвижения и роста, но об этом надо самому позаботиться. С трудностями они справлялись сами. И если одной из них вдруг требовалась ткань из особо чистой шерсти, то стоило сказать об этом на утреннем перезвоне, как часа через два она знала, где это есть…

Иногда она вспоминала первую вещь, которую купила случайно в маленьком магазинчике возле рынка. Не было очереди, она не торопясь примерила те туфли, они пришлись впору, в самый раз. Кожа на них отсвечивала матовым, не ширпотребным блеском, подошва чуть пружинила в шаге, цвет был скромный, неброский. Когда продавщица заворачивала коробку, у Люси покалывало кончики пальцев…

Правда, дома хозяйка квартиры Агния Львовна (они снимали у ней комнату) почему-то не разделила ее радости. Посмотрела с порога, как Люся вышагивала из угла в угол, и сказала тихо:

— Ох, Люся, Люся, что-то в тебе с той стороны есть.

— Это с какой той? — растерялась Люся.

— Западной. Но скоро пройдет…

Агния Львовна оказалась права. Теперь даже самые удачные покупки не радовали. Это «то, что могут все…», а Люсе хотелось найти свое.

Она несколько раз ездила за границу, в эти вожделенные капстраны, о которых мечтали подруги, но в памяти остались почему-то одни старухи из ФРГ с длинными вставными зубами. От них, казалось, никуда не скрыться, ни в Риме, ни в Бомбее, ни в Лондоне, они топтались возле прилавков, прижимая к бокам пухлые бумажники, и говорили так громко, словно других людей не существовало. Люся знала немецкий, с трудом сдерживалась, чтобы что-нибудь не ляпнуть…

Ох, Киселев… Вроде ты мне должен быть опорой, часто думала Люся, особенно когда собиралась компания, а он что-нибудь рассказывал под общий хохот. Но он был слишком обтекаемым. Очень удобная форма. Минимум сопротивления при движении вперед… И Киселев двигался. В лаборатории считался самым перспективным, что-то писал, говорил, что заканчивает, через год защита. А семьи не получилось, она знала точно. Вышло что-то очень на нее похожее. Есть квартира, третий этаж, почти в центре, есть обстановка и автомобиль… А на самом деле это не семья. Акционерное общество. Товарищество на паях…

Она поставила пустую чашку, погасила свет, легла.

Когда он уезжал — в квартире становилось особенно пусто, Люся скучала в первые дни, но после находила какое-нибудь занятие, вечерами читала Паустовского или шла в кино, на людях время бежало быстрее. И никогда не могла представить — как ему там… Писем Киселев не писал, а, возвращаясь, рассказывал мало, только ворочался, дергался в первые ночи и бормотал что-то.

Утро было пасмурное. Он, как всегда, поднялся раньше, и на столе стоял кофе, булочки, масло и сыр. Ели они без удовольствия, поглядывая на часы. Киселев был сосредоточен и подтянут, от вчерашнего раздражения не осталось и следа. В первое время Люсю удивляло, как ревностно он относился к работе, никогда не опаздывал, называл ее «службой государевой», а зарплату — жалованьем, но после поняла, что это от отца, это также постоянно и прочно, как сигналы точного времени.

— Кстати, больше я не езжу, — сказал Киселев. — Это в последний раз.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, пока ничего.

— Тогда почему?

— Это, Люся, сложный вопрос, — начал Киселев, отодвигая чашку. Помолчал минуту. Об этом они заговорили в первый раз, раньше все считалось само собой разумеющимся — для дома, для будущего.

— Неужели настолько сложный, что я не пойму? — не выдержала Люся. В углах губ у нее обозначились складочки.

— В каждом деле есть черта, за которую переходить не надо.

— Ты просто устал. Отдохнешь, и все устроится.

— Нет, Люся. Сейчас все научились деньги считать. Даже там. — Киселев неопределенно мотнул головой.

— А еще говоришь, что трус не играет в хоккей…

— И сейчас скажу. Но нельзя играть до старости. Нам пора.

— Ты о чем? — спросила она растерянно.

— На службу опаздываем… — Киселев посмотрел на часы, чуть расслабляясь. — На чем все держится? На умении писать наряды. Если как обычно — то больше пятнадцати рублей в смену не заработаешь. А ребятам нужно двадцать пять или тридцать. Иначе ехать не стоит. Вот они и вызывают меня, когда смекнут, что плохо с деньгами получается. Я приезжаю и пишу. Потом иду к прорабу. Закрывать. Так вот это теперь — самое трудное. Докажи ему, что котлован вручную вырыли и грунт пятой категории…

— Ты доказал? — спросила она.

— Спорили часа два с начальником участка.

— Его вручную вырыли?

Киселев посмотрел на жену, как на маленькую девочку.

— В том то и дело, что экскаватором. Сунули местному парню тридцатку — он за два вечера… После лопатами подровняли… Нам пора.

Только в троллейбусе до нее дошло, что он больше никуда не поедет… Сначала она даже обрадовалась, от этих поездок веяло не только хвоей, но и вполне реальной опасностью. Однако теперь ей казалось, что все это в «пределах дозволенного». Одни едут к морю, Виктор на север. За счет отпуска. Его приглашали наперебой, он долго выбирал… Теперь все. А жаль. Люся вздохнула и двинулась к выходу.

Но в институте, отвечая на звонки и подписывая бумаги, быстро успокоилась. Потом долго сидела на техническом совете: американская фирма заинтересовалась их новой установкой, предлагала встретиться, это было так неожиданно для всех, что в конференц-зале зашептались, задвигались, загудели, когда директор закончил читать письмо. В перерыве он подошел к ней.

— Вы, Людмила Васильевна, будете участвовать в переговорах. Госкомитет, конечно, даст своих переводчиков, но нам нужны и ваши впечатления.

Вокруг них стояло почти все институтское начальство, мужчины в годах, степенях и званиях, но в наступившей паузе Люся услышала, как заскрипели они зубами от зависти.

В отдел она возвратилась поздно. И, снова вспомнив о муже, невольно поморщилась: пусть делает, что хочет. Киселевские переживания вдруг показались ей мелкими и незначительными. Надо вот к поездке успеть сшить костюм, чтоб не угадывалось под ним разных швов на лифчике. Посмотрит на нее какой-нибудь мистер Джексон, из штата Калифорния, и сорвутся контакты…

Киселев вздохнул, он одно знал твердо — ничего «так просто» не получается. В голосе жены, когда она говорила о «той книге», угадывалось лишь удовлетворение, что добилась своего, настояла или выпросила… Но Киселев заметил, с какой настороженностью она слушала его, и решил, что надо проверить…

Он вовсе не был ревнивцем, устав их акционерного общества позволял небольшие увлечения «в пределах здравого смысла», про них потом можно было рассказать в любой компании и посмеяться. Но по тому, как Люся отвела глаза, как замолчала, Киселев был почти уверен, что вышло нечто большее. Нарушение устава.

День начался с телефонных звонков. С текущими делами разделался к обеду. Стало ясно: ничего в лаборатории не произошло, стенды стояли на местах, никто не разводился, никто не собирался уезжать. В коридоре почти беспрерывно слонялись лаборанты с вечными разговорами о футболе, стучали пишущие машинки, словно соревнуясь в скорости, шеф сидел на каком-то совещании, и его кабинет был непривычно пуст.

Киселев любил эту суматошную жизнь. Непосвященному человеку казалось, наверное, что никто о работе не думает, а встретились старые приятели новостями обменяться. Но так виделось только со стороны. Киселев знал, что подготовят стенд и через полчаса лаборантов из коридора как ветром сдует, а к вечеру на шефском столе будут лежать первые результаты.