Я надеюсь… - Раиса Горбачева

Серьезно думали о будущем. Последние годы учебы я много болела. Перенесенная на ногах ангина осложнилась ревматизмом. Врачи настоятельно советовали сменить климат. После окончания университета я была рекомендована в аспирантуру. Выдержала конкурс и поступила. Михаилу Сергеевичу предложили на выбор: работу в Москве или аспирантуру. Но мы решили оставить все и ехать работать к нему на родину, на Ставрополье…

Задумавшись, Раиса Максимовна замолчала…

— Конечно, есть какая-то тайна. Тайна чувств и законов, соединяющих двух людей. Именно тех людей, которые становятся друг другу необходимы. И это неподвластно ни людскому суду, ни суду науки. И хорошо, что есть что-то на свете тайное…

Мысленно возвращаясь в те годы, я вновь думаю: каким тогда, в юности, вошел в мою жизнь Михаил Сергеевич? Каким? Умным, надежным другом? Да. Человеком, имеющим собственное мнение и способным мужественно его защищать? Да. В свое время тогда же, в юности, я столкнулась — и это было одним из моих очень болезненных разочарований — с тем, что иные люди не умеют отстаивать собственное мнение, да и не имеют его. А он — человек, имеющий собственное мнение и способный его сохранять, отстаивать с достоинством. Но и это не все.

Сегодня, Георгий Владимирович, думаю вот о чем. В нынешнем яростном борении добра и зла, верности и предательства, надежды и разочарований, бескорыстия и продажности я думаю о его врожденном человеколюбии. Уважении к людям. Именно о врожденном. Это ведь не воспитывается — таково мое убеждение. Не приобретается с дипломом — ни с каким. Уважении к людям, к их человеческому достоинству… Думаю о его неспособности (боже, сколько я над этим думаю!) самоутверждаться, уничтожая других, их достоинство и права. Нет, не способен он утверждать себя уничтожением другого. Того, кто рядом.

Вижу его лицо и глаза. Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и добрым. Чтобы мог, наконец, снова петь свои любимые песни, а он, повторяю, любит петь. Чтобы мог читать свои любимые стихи и смеяться — открыто, искренне, как это было всегда…

Беседа закончена. Я потихоньку раскладываю по конвертам магнитофонные кассеты и проставляю на конвертах номера: 1-й, 2-й, 3-й… Моя собеседница еще какое-то время молча сидит, отложив в сторону многочисленные, вкривь и вкось исписанные, испещренные листки и листы. Смотрит задумчиво перед собой, поднимает руку к виску. Лицо заметно побледневшее. Ее последние слова были поразительно похожи на молитву…

Мне пришлось наблюдать, как в перерывах памятного декабрьского съезда к ней не раз обращались депутаты:

— Раиса Максимовна! Зачем Вам здесь сидеть? Только душу рвать? Уж тогда лучше дома, по телевизору посмотреть.

Она, разумеется, не ушла. Уже не раз писали, что она бывает практически на всех выступлениях мужа — в стране и за рубежом. На зарубежных пресс-конференциях сидит где-нибудь в первом ряду. В стране на первые ряды, под телевизионные камеры не садится, но в любом зале нет, пожалуй, у него более чуткого слушателя. Вся — мембрана. Но слышит не только его. Слышит и зал за своей спиной. Нелегкая судьба, особенно в России: быть на постоянном перекрестке — взглядов, слов, мнений.

Ее присутствие в зале он, думаю, чувствует, даже когда входит в спорщицкий азарт — а такого темпераментного оратора советская политическая сцена не знала, пожалуй, с ленинских времен, — когда, казалось бы, вообще никого, кроме своего конкретного оппонента, не видит.

«Тайна, неподвластная суду молвы…» Как и у всяких двоих. Просто у этих двоих аудитория — волею судеб — больше. А значит, и молва круче.

Когда американские журналисты однажды спросили у Горбачева, какие серьезные вопросы он обсуждает с женой, тот подумал и ответил:

— Все.

Не каждый бы на его месте позволил себе такую мужскую прямоту, хотя скажите откровенно: а есть ли серьезные вопросы, которые мы не обсуждаем со своими женами? Нет, конечно. Просто одни признаются в этом, другие предпочитают не признаваться, считая, что тем самым прибавляют себе в чужих глазах мужественности и самостоятельности.

Горбачев подчеркнуто рыцарственно относится к жене. Я далек от глупости считать, что это продиктовано идеями перестройки. Я не ищу здесь связи. Я просто вижу здесь символ. Знак. Хотя в России отношение к женщине, особенно к собственной жене, тоже может быть фактом перестройки и даже требовать от человека известной смелости. По крайней мере, в той России, которую сам я лучше знаю, потому что родился и вырос в ней, — нравы Запорожской Сечи в моей России пока ох как живы.

Она позволяет себе индивидуальность, что выражается прежде всего в чувстве собственного достоинства. Он же к этому чувству относится с неизменным, без нажима, уважением. Такое уважение, похоже, входит в некий кодекс чести, которому он следует с завидным самообладанием даже в тех ситуациях, когда другой давно бы сорвался в истерику. Будь я посмелее, я бы сказал, что в отношениях двух этих людей, вышедших, что называется, «из народа», есть некий аристократизм, который мне, впрочем, неоднократно доводилось наблюдать и в хороших, основательных крестьянских семьях. Назовем это интеллигентностью — применительно к нашему конституционному строю.

«Спасибо! — прочитал в одном из писем, адресованных Р. М. Горбачевой. — Благодаря Вам — и Вам в том числе — меняется образ советской женщины в стране и в мире. К ней возвращается достоинство…»

Горбачев платит своему народу чужие многолетние долги, в чем, возможно, и состоит его главная драма. В том числе платит и по векселю «человеческое достоинство».

…На прощание похвалил ее дочку, с которой познакомился, — еще и потому, что сам, грешен, определяю людей, хорошие или плохие, по одному, главному признаку: по тому, как относятся они к моим детям.

— Спасибо, — сказала она. — А хотите, расскажу одну забавную историю? Когда родилась первая внучка, мы с мужем приехали к Иришке в роддом. Заходим в вестибюль, я говорю нянечке: «Открывайте дверь пошире — бабушка приехала!» Нянечка открывает, а сама заглядывает мне за спину: «А где же бабушка?»

Карие глаза блеснули лукавством.

— Вот видите. А говорите — диета.

— Так это же давно было! — улыбнулась, поднимаясь из-за стола…

Что касается последнего Съезда, о котором шла речь, то он закончился в пользу Президента. После первого дня ход Съезда переломился, и, не покинув его, моя собеседница стала свидетельницей не только труднейших, драматичных минут Президента, но и минут преодоления драмы. Причинно-следственные связи здесь неимоверно сложны, но мне кажется, право же, что самое обыкновенное человеческое мужество, верность и терпение тоже достойны вознаграждения.