На пути к Цусиме - Дмитрий Павлов

В 15.30 6(19) января 1905 г. международная комиссия впервые собралась в полном составе в большом зале французского МИДа на свое первое же публичное заседание. «В зале присутствовала многочисленная публика, в том числе много элегантно одетых дам и дипломатов, а также секретарь японского посольства и журналисты», — описывал увиденное нововременский корреспондент[211]. Английский, а затем и российский представители зачитали свои «заключения», предварительно напечатанные и розданные «комиссарам». Сэр Хью О’Берн никаких нарушений международных правил и даже просто странностей в действиях своих рыболовов не заметил и присутствие на Доггер–банке миноносцев категорически отрицал. Действительный статский советник Анатолий Неклюдов исходил из обратного и утверждал, что вице–адмирал Рожественский «не только имел право, но находился в абсолютной необходимости действовать именно так, как он действовал […], чтобы истребить миноносцы, атаковавшие его эскадру». «Замечательно, — отметил корреспондент «Нового времени» И. Яковлев, — что русское изложение ограничивается подтверждением лишь факта нападения, основательно не вдаваясь в вопрос, откуда явились миноносцы. Таким образом, защита русской точки зрения отнюдь не переходит в обвинение подданных какого‑либо нейтрального государства в соучастии в нападении на русскую эскадру»[212]. «Изложение великобританского агента, прочитанное первым, — делился Неклюдов со своим шефом впечатлениями от первого дня публичных слушаний, — составлено, в сущности, в очень умеренных выражениях […] Изложение это страдает некоторою запутанностью […] Напротив того, наше изложение представляет собою вполне ясный и связный рассказ о происшествии, причем отнюдь не затрагивается щекотливый вопрос о возможном подготовлении нападения в великобританских портах или об участии в этом нападении со стороны пароходов английской рыбачьей флотилии»[213]. Несмотря на это, в Форин Офис документальные материалы, представленные русской стороной, вызвали раздражение: «Они, — комментировали их из Лондона О’Берну, — в основном состоят из докладов, призванных показать, что японская атака в Северном море была подготовлена»[214] (по смыслу — в Великобритании. — Д. П.).

На заседаниях 12(25) — 14(27) января перед «комиссарами» выступали свидетели потерпевшей стороны. Заслушивать показания 27 рыбаков оказалось делом утомительным и «снотворным», и не только для членов международной комиссии. «Все это до такой степени надоело, — вспоминал барон Таубе, — что к концу показаний свидетелей с английской стороны зал заседания представлял из себя «аравийскую пустыню», и только в первом ряду кресел мужественно выдерживала эту тоску почтенная супруга моего юридического оппонента леди Фрей, которая в своем платье, близко походившем на кринолины первых лет правления блаженной памяти королевы Виктории и в зеленой вуали на шляпке того же времени, живо напоминала юмористические фигурки из незабвенного «Панча»»[215].

Если говорить о существе данных показаний, то единодушны свидетели–рыбаки оказались лишь в одном: никаких инструкций они не нарушали, их баркасы передвигались обычным для рыбной ловли порядком, и все положенные огни на них были зажжены вовремя. В остальном их показания были сбивчивы и противоречивы: одни говорили, что наблюдали на Доггер–банке какие‑то «черные предметы» или даже «иностранные малые суда», другие их не видели, третьи не могли воспроизвести на макете положения своих и соседних баркасов в момент инцидента и т. д. В этой мутной воде окончательно потерялись их утверждения трехмесячной давности о миноносцах, замеченных на Доггер–банке, и том из них, который оставался на месте происшествия до утра 9(22) октября. И хотя оставалось непонятным, кто в таком случае стрелял в них в то утро (английские эксперты выдвинули предположение, что это была все та же многострадальная «Камчатка»), русские делегаты в подробности вдаваться не стали и на уточнениях не настаивали, по–прежнему опасаясь «затронуть английское общественное мнение». «Показания английских рыбаков по гулльскому делу, по общему впечатлению дипломатов, — читаем в нововременском отчете, — отличаются отсутствием определенности»[216].

На следующий день, 15(28) января Неклюдов, в полном соответствии с вышеупомянутой инструкцией своего шефа, попытался закулисно «договориться» с англичанами. В ходе неофициальной (и даже «не полуофициальной», как он подчеркнул) беседы с О’Берном, но от своего и Нелидова имени, он предложил заключить следующее джентльменское соглашение: русская делегация не будет оглашать имеющиеся в ее распоряжении сведения о тайных приготовлениях японцев к нападению на русскую эскадру «при потворстве частных лиц из числа британских судовладельцев» в обмен на признание англичанами, что русские моряки оказались вынуждены открыть огонь на Доггер–банке «под влиянием обстоятельств». Но О’Берн, убежденный, что материалы, на которые ссылался Неклюдов, «совершенно ничего не стоят», отверг это предложение[217].

18(31) января и в течение двух следующих дней комиссия заслушивала русских свидетелей. Корреспондент «Times» зафиксировал оживление в зале, в котором в эти дни вновь собралось много дам, «предвкушавших услышать русских военных моряков»[218]. На устроенном перекрестном допросе с участием британских и русских представителей Кладо, Эллис и Шрамченко описали инцидент тождественно и в деталях, хотя все находились на разных судах. Благоприятное впечатление на слушателей произвело то, что в момент инцидента первые двое стояли на вахте, все происходившее наблюдали с начала и до конца и приняли непосредственное участие в отражении атаки. Минный офицер Шрамченко на вахте не был, но поднялся на палубу «Бородина» еще до начала стрельбы и также смог подробно рассказать о двух увиденных им миноносцах: двухтрубные, низкобортные, черного цвета, эскадренного типа. Это описание, как и всей обстановки инцидента, полностью совпало с тем, что ранее «комиссары» услышали от Кладо и Эллиса. «Наши офицеры, подтверждая свои свидетельства честным словом, дали свои показания в связном изложении один за другим на русском языке[219], — доносил Неклюдов Нелидову. — […] Ясные, отчетливые, подробные и дышавшие безусловной правдивостью изложения наших моряков не могли не произвести глубокого и вполне благоприятного впечатления на всех беспристрастных слушателей, и в особенности на самих адмиралов–комиссаров, не выключая и почтенного сэра Льюиса Бомонта [...] Наши молодые офицеры отвечали сдержанно, умно, не уклоняясь в сторону от сущности задаваемых им вопросов, и всем своим поведением перед комиссией сделали, безусловно, честь носимому им высокому званию русских морских офицеров». Но публике и журналистам особенно понравились корректные, но в то же время остроумные ответы капитана 2–го ранга Кладо, который, как и предвкушал, на следующее утро проснулся знаменитым, получив, по словам Неклюдова, «une tres bonne presse» (очень хорошую прессу)[220]. В своем очередном докладе в Лондон О’Берн с удовлетворением отметил, что в своих показания русские свидетели очень мало говорили о «подозрительном поведении траулеров», при этом «ясно различая предполагаемые миноносцы и паровые баркасы» рыбаков; «не могу утверждать, чтобы его [Кладо] взглядам полностью доверилось большинство адмиралов, но он, несомненно, произвел благоприятное впечатление на многолюдную аудиторию, которая присутствовала на сегодняшнем заседании»[221].

Дружественная России печать («Matin») расценила состоявшийся словесный поединок как полную победу русских, и даже английская пресса («Daily Chronicle») была вынуждена констатировать: «Доводы русских можно резюмировать одной фразой: то, что они видели — они видели. Они видели миноносцы, следовательно, миноносцы были там», правда, лукаво прибавив при этом: «никто, кроме русских офицеров, их не видел»[222]. Петербургские газеты трубили победу. «Присутствие миноносцев доказано неоспоримо, — ликовало «Новое время». — Ошибка при данных условиях была немыслима. Если рыбаки пострадали, то это было делом неотвратимого случая»[223]. В действительности до победы было еще далеко, но чаша весов явственно качнулась на российскую сторону («слушания приняли направление, определенно благоприятное для русской стороны», — признал в своем докладе О’Берн[224]).

Насколько убедительно свидетельствовали эти трое офицеров, настолько же маловразумительно выступил 27–летний лейтенант В. К. Вальронд с транспорта «Камчатка», которого опрашивали 18(31) января (мичман Отт с «Анадыря» в качестве свидетеля российской делегацией выставлен так и не был, и его отозвали в Петербург[225]). Выбор Вальронда, по общему (включая англичан) мнению, оказался не вполне удачным. Выяснилось, что, сдав вахту в 8 часов вечера 8(21) октября, он спустился в свою каюту, более на палубу не выходил и, таким образом, своими глазами никаких миноносцев не наблюдал; после начала атаки он перешел в радиорубку и по распоряжению своего командира отправлял и принимал радиограммы с «Князя Суворова»[226]. Накануне английская сторона обвинила «Камчатку» в обстреле немецкого рыболовного и шведского коммерческого пароходов «Sonntag» и «Aldebaran», которые находились поблизости русского транспорта, но серьезных повреждений не получили, хотя «Камчатка» выпустила из своей единственной пушки около 300 снарядов, отбиваясь от миноносцев на протяжении более двух часов (иначе говоря, в эти пароходы, вероятно, никто целенаправленно и не стрелял). Так, по показаниям капитана шведского угольщика Магнуса Ионсона и механика Нильса Штромберга, после 15–минутного обстрела, но «не получив никакой аварии, «Aldebaran» продолжил путь»[227]. Вместе с тем, внятно прокомментировать приключения «Камчатки» Вальронд не смог, и русским делегатам, говоря словами Неклюдова, пришлось из уст шведских моряков выслушать «не совсем приятное […] освещение мероприятий нашего отставшего от эскадры транспорта». Впрочем, успокаивал он Нелидова, «эти подробности, уловимые только для опытных моряков, прошли в публике и печати совершенно бесследно»[228].