Отчий сад - Мария Бушуева

Сергей вылез из-под теплого душа, кожа его блестела. Ну что, приятно наставить рога любовнику? Не сказал, подумал. Да, еще с его же братом. Тоже, видно, любительница сладких утех. Он ласково раздел ее: покачаемся на волнах, а? — и пропел бабьим голосом: мы на ло-о-до-чке ка-тались… Эге-ге!

Ей хотелось знать о Мите все. Раздетая, замирая в умелых руках Сергея, — черт побери, они все прямо созданы для секса! — она все расспрашивала и расспрашивала его, чередуя вопросы и поцелуи, кто нравился Мите в школе, и какой он был, и как потом общался, уже взрослым, с женщинами?

note 86 Знаешь, знаешь, Серега, — это он себе мысленно, — твоя пьянка дает о себе знать, ты сейчас опытом компенсируешь свой основной недостаток, но что ждет нас с тобой дальше?.. Но Ритка ничего не заметила. Она замирала и таяла, таяла и плыла, губы перестали ее слушаться, подчинившись его смелому языку, уплывала лодочка, уплывала, покачиваясь — но вдруг на исчезающий берег вышел молодой мужчина — Боже мой, уми-раю, он! — и она очнулась.

— Митьку-то любишь, — сказал Сергей, закуривая.

— Люблю! — ответила она гордо.

— Ну и дура, — он выдохнул дым.

— Почему?!

— Люби ветер — и то надежней.

— А мне надежности не надо — она у меня дома: свой шкаф со своим ключом.

— Эге?

— У меня все есть. Только туфель двадцать семь пар.

— А… — он равнодушно на нее глянул. Она стала ему понятна.

— Оставь Митьку, — докурив, сказал он, — зачем он тебе? Другого полюбишь.

— Нет. Никогда. Она вспоминала сейчас свою вчерашнюю измену — кому? мужу? Мите? — лежа на кровати и покусывая Мите плечо. Раньше ласки ее всегда были театральноутрированы. Она, видимо, вполне искренне полагала необходимым страстно стонать и закатывать глаза — и Мите с трудом удалось ее от всего этого отучить. Ты чувствуй, прислушивайся к себе, ощущай, а не изображай, учил он. Как резко отличался и от него, и от Сергея ее Леня. Тот, наоборот, верил только ее громким крикам, душераздирающим стонам — иначе она казалась ему равнодушнохолодной. Холодной она, по сути своей, и была. С ним. Неразбуженной. Митя своим поцелуем разбудил ее, он открыл ей дверцу, за которой оказалась совсем другая страна, и она ступала по ней еще не очень уверенно,

note 87 точно девушка, а не мать уже большой дочери, не жена ловкого коммерсанта средней руки и, конечно же, не как многоопытная любовница. Да, она имела до Мити многих мужчин, извлекая из каждой связи посильную пользу, да, она выучила и опробовала почти все «технические приемы », но женская ее природа летаргически спала, и только теперь пробудилась и отзывалась каждой клеточкой на прикосновения его волшебных пальцев. Точно миллионы маленьких игл плясали в ней, точно электрический ток, звеня, бежал по ее коже, по ее волосам, по ее сосудам, словно колокол начинал гудеть в ней!.. Пробудила в ней женщину ее любовь к нему. Или его любовь к ней, кто знает. Но скажи ей Митя сейчас: уйди от Лени, — она бы испуганно шарахнулась в сторону. Но он и не говорил ей этого, догадываясь, что с ним она вступила бы на палубу корабля, тогда как с Леней ноги ее спокойно ощущали землю. Даже волны чувственности все еще неосознанно пугали ее. Играть роль опытной женщины, ничего фактически не испытывая — так, легкий приятный зуд всего лишь, как выражалась ее мать, откровенная в рассказах о собственных эротических переживаниях, — было, конечно, гораздо спокойней. С Сергеем она плавала вчера по неглубокой реке, а сегодня мощные волны поднимали ее и грозили, внезапно обрушившись, захлестнуть.

Шторку шевелил ветер, далеко-далеко, постукивая, будто обезумевшие часы, пронесся поезд. Теплые сумерки текли в окно, лишая предметы четких очертаний, медленно погружая их в темные мягкие чехлы. Золотистое тело Мити казалось в полумраке очень смуглым. Какой красивый, думала Ритка, красивый, красивый. Но вслух не хвалила. Так учила ее мать: смотри, занесется от похвальбы так высоко — не достанешь. Народная мудрость. Или — собственные ошибки?.. Включить лампу? Шепотом. Зачем? Тебя плохо видно в темноте. Ты…

Сумерки становились гуще, предметы спрятались почти совсем, только Митины глаза поблескивали и притягивали ее. Длинные-длинные, как… огурцы. Она внезапно расхохоталась — дико и безудержно. Митя сообразил:

note 88 какая-то собственная шутливая мыслишка рассмешила ее. Она хохотала, села на кровати, свесила ноги, взяла сигарету с подоконника — закурила. Я бросил курить, говорил тебе? Митя тоже сел в постели. Нет. Она удивилась. Надоела зависимость. Хочется курить — бежишь в киоск, киоск закрыт — дома обшариваешь все углы, ящики, коробки. Как собака на веревке. Она прекратила смеяться, но улыбалась. Как цыпленок жареный. Улыбнулся и он. И вот — бросил. Пока снится: курю, курю… Может, тебе тяжело, что я дымлю? Нет, даже лучше, меньше соблазна. Твоего дыма мне вполне достаточно.

Никаких сложных разговоров с Риткой он не вел. Впрочем, он вообще говорил мало — его иногда удивляло, что писатели так ревниво относятся к языку, тщательно подбирают слова, заставляют героев произносить громоздкие монологи — ведь все понятно без слов. Мите не нужно ничего знать о собеседнике — он чувствует его — впрочем, может быть, другие не так? Поэтому и в литературе он ценил нечто, находящееся за пределами текста — воздух прозы и подводные течения в стихах. Вообще-то Митя никогда книжником не был, и если и увлекался — то поэзией, то вдруг Древним Египтом — то лишь оттого, что интуитивно искал созвучия с самим собой теперешним. Назавтра он менялся, и на столе появлялись другие книги. Так, одно время он занимался портретом и в литературе искал психологического объяснения тайны лица — искал почти бессознательно. Вышел даже на Фрейда, на Юнга. Сейчас ему вдруг открылся пейзаж. Душа, наверное, вырвалась из ограниченности рамками строгих черт или определенных желаний, мотивов, целей, столь необходимых в возрасте ее роста, — и обрела многозначность пейзажа. Он потянулся к Бунину. Обнаружил в его стихах поразительно точные детали. Ритке всего этого не объяснишь. Да и зачем? Она обожает попсу и видео с роскошными красотками. И лучше, чем все обличительные речи, на нее действует его полунамек: он чуть сморщится — она уже чувствует: что-то в ее выборе, в ее вкусе не то. И ценит Митину деликатность. А он вообще убежден: бессмысленно спорить.

note 89 Один Митин близкий приятель, склонный к сочинительству и погрузившийся года три назад на летний месяц в семью Ярославцевых, признался, что пишет о них повесть. У вас у всех есть одна общая черта, у Антона Андреевича принявшая уродливую форму вечного компромисса с нашей действительностью, у Сергея ставшая четкой исполнительностью и готовностью по первому приказу выполнять все, что потребуют сверху, у тебя, Митрич, равнодушием к интеллектуальным спорам и верой только в собственное наитие. А у твоей Натальи — за ней приятель ощутимо ухлестывал — у Натальи та же черта развилась в женскую теплоту, милое умение согласиться, уступить, отдать первенство собеседнику. Но у каждой черты, мой друг, есть тень: так, Антон Андреевич, поражая достославную супругу Серафиму, проявляет неожиданно упрямство в какой-нибудь мелочи: «Я не разрешаю тебе класть салфетку на телевизор, это безвкусно!» — она салфетку стелет, он ее срывает, бросает на пол и топчет ногами. Ну, это ты уже приврал, батенька. Мда. Сергей Ярославцев, исполнительный и четкий, вдруг теряет служебное удостоверение — верно, был такой весьма опасный казус — и чуть не вылетает со службы. Спасает его то, что через две недели документ возвращает его шапошная подружка, однако дежурного повышения по службе он лишается. Наталья, соглашаясь со всеми и со всем, вдруг, как последняя дура, отказывает самому выгодному жениху. Не тебе ли? Ну что ты, я — нищий. Мечтая, так сказать, выйти замуж по настоящей романтической любви. А ты, друг мой Митрич, вообще не поддаешься никаким прогнозам. Как, впрочем, и я, твой покорный слуга. Мы внезапны, удивительны и порывисты, как все простые гонимые гении. И гонит нас не общество, а ветер перемен. Только мы с тобой о нас знаем правду, только мы понимаем, что поведение наше образует сплошную линию, воспринимаемую окружающими дискретно — выхватывают наблюдатели лишь маленькие отрезки ее — и оттого-то каждый наш следующий шаг воспринимают они не как

note 90 закономерное продолжение шага предыдущего, но как нечто абсолютно неожиданное. Большую часть линии бедолаги увидеть не способны.

Сочинитель вскоре уехал, погрузился то ли в столичный, то ли в питерский андеграунд, а вместо повести прислал очень короткий рассказ «Черта»:

«…Сказку кобылью. Уличен в самых честных правилах движения челобитного. Выбиватель колб пустотных. Расстели мне ковер. Вот, ай, что ты, не так сразу. Собака по имени Карта терлась у его ног. Карта, ату. Нет, не турецкий, хотя и ручной работы. Китайский, как видно. Кому? Кинул, гляди-ка, на ее колени. Последняя? Ес. За воротом каркает. Кар. Кар. Какая малышка ты, тю-тю-тю-тю. Это черта. Подковой свернуться или вытянуться надменно, оказывается, камень там каркал, вытянуться, обозначив ничто как нечто между никем и никогда. Ра освещает навес бровей. Смешение наших кровей, о, теплая. Равновесие. Шуршат житницы нашей великой щастливой… шуршат, маршал, салют, Шиллер намедни мне снился. Шушукаемся, сучата. Ой, теплая, прямо стекает, зажми. Откуда? Из колбы. Это дымится роща над твоею горою — с нее стаял снег, посмотри, какой па-рок! Что ты меня надуваешь, сейчас поднимусь над сосной. Лопну на лобном месте. Давно я ужей отстрелял. Уже — раз-уже-два-я — металлический раб. Нет, мягко, что балаболишь? Значит, напрасно я пил укусов Экзистенцию — точно — ползали только ужи. Ну, прислонись, тишина, непонимания вечный простор, счастье частичек, разбросанных в пустоте множества слов, — из ничего прорастает никто — и за нами следит. Патриаршит. Шут. Разоблаченный, он облачился в пижаму. С коленей твоих каплет райская пустота. Мягко внутри нее. А снаружи? Что ты боишься — выверни! Крест. Верхняя часть его тонет в вечных миазмах северного полюса моего пупа. Вилку воткни, он залает, тем отрицая сразу же нереальность черты, — размноженная она прыгает на штанах. Вытянул между нами решетки. Колбы считает, а делает вид, что читает газету. Зева