Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн

Дух дачи располагал к работе. Подруги выезжали на этюды в степь, в горы, в Феодосию, часто с Богаевским и Кандауровым. Елизавета Редлих, которая жила в то лето в Феодосии, вспоминает:

Богаевский в то лето подолгу жил в Коктебеле; приезжая в Феодосию, он с Волошиным всегда приходил к <нам>. С ними часто приходил и Константин Васильевич Кандауров. Его продолговатое лицо напоминало бы людей Эль Греко, если бы не глаза, всегда добрые, веселые, и улыбка, сверкающая золотыми зубами. Много лет он работал осветителем в Малом театре, знал всех в Москве. Писал превосходные натюрморты, состоял в правлении выставки «Мир искусства». Часто он приводил с собой двух молодых художниц – Юленьку Оболенскую и Магду Нахман, учениц Бакста и Петрова-Водкина. Они приносили прекрасные этюды, написанные в Феодосии и Коктебеле. И когда раскладывали их на полу, и все рассматривали эту прекрасную живопись, склонив к плечу головы, начинало казаться дерзостью думать, что и я напишу, пусть не очень скоро, сколько-нибудь похожее[125].

Отношения и дружба с новыми знакомыми, начавшиеся тем летом в Коктебеле, продолжались для обеих женщин в течение многих лет. Возможно, именно знакомство Магды с Волошиным, а затем дружба с его первой женой, художницей Маргаритой Сабашниковой, которая была серьезным последователем Рудольфа Штейнера, положили начало ее интересу к антропософии. Магда начала серьезно изучать работы Штейнера и время от времени участвовала в регулярных учебных занятиях, которые проводила Сабашникова, что отразилось в ее письмах годы спустя.

Тем летом Магда написала портрет Марины Цветаевой, единственный живописный портрет поэта, выполненный с натуры при ее жизни. Несколько месяцев спустя она подарила законченную картину Марине и Сергею. В своем дневнике Юлия пишет о портрете Цветаевой:

Тишайшая тоже кончила свой портрет. Он хорош и только вялость оранжевых складок слегка огорчает меня: неизвестно, каково их значение в композиции. Меж тем, как если бы она вложила в них ясно выраженное стремление к отвесу – их роль была бы ясна. <…> И еще ошибкой мне кажется: цвет фона слишком близок к лицу[126].

Я не могу согласиться с оценкой Юлии. На этом портрете фигура Цветаевой врывается в пространство картины, входя из левого нижнего угла и устремляясь по диагонали к верхнему правому. Колорит построен на сочетании яркого кобальтово-синего платья и разных оттенков малинового в фоне. Эти контрасты и асимметрия позы – лиризм округленного левого плеча и прямая линия правого и руки, поддерживающей фигуру, а также обозначенные четкими линиями нос и подбородок – подчеркивают силу характера Цветаевой. Ее лицо задумчиво, взгляд голубых глаз направлен в сторону от зрителя – будто модель углубилась в раздумья и не замечает художника. Это портрет сильного, независимого и одинокого человека, который не полагается ни на что и ни на кого, кроме себя. Магда уловила сущность своей модели. Но читатели могут судить сами (рис. 29 цв. вкл.)[127].

Рис. 29. Магда Нахман. Портрет Марины Цветаевой, 1913 (Фотокопия. РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Д. 215)

Тогда же был сделан эскиз к портрету Сергея Эфрона, законченному уже в Москве осенью 1916 года (Марина жаловалась Лиле, что Магда работает медленно, «сводя его с ума своей черепашестью»[128].) Портрет сохранился только на фотографии Анастасии Ивановны Цветаевой, снятой в ее комнате незадолго до ареста. Вот при каких обстоятельствах Анастасия Ивановна его впервые увидела:

Рис. 30. Групповая фотография в Коктебеле: Магда (с палитрой), Пра, неизвестная, Вера Эфрон, Майя Кювилье, Сергей Эфрон, Марина Цветаева, Владимир Соколов (на переднем плане). Коктебель, 1913 (РГАЛИ. Ф. 2080. Оп. 1. Д. 109. Л. 26)

Мы в Марининой комнате. Аля ластится к матери. Напротив дверки, чуть вправо, над спартанским ложем, – пружинный твердый матрац. На дощатой раме, крытой рыжим рядном, висит портрет Сережи, почти в натуральную величину.

– О, Магда закончила (я, отойдя, чтобы лучше охватить взглядом) хорошо… чудная кисть ее! И очень похож.

Сережа смотрел на нас, лежа в шезлонге, и была во взгляде его тишина[129] (рис. 31).

Рис. 31. Фотография Анастасии Цветаевой. Над ней, в правом верхнем углу – портрет Сергея Эфрон работы Магды Нахман (любезно предоставлено В. А. Швейцер)

Магда написала портрет Пра, о котором на конкурсе двустиший актер Владимир Соколов продекламировал: «Пра, с портретом вставши рядом, / Проглотила Магду взглядом»[130]. На сохранившейся групповой фотографии Магда сидит с палитрой, изучая лицо Пра, а поза Эфрона в шезлонге напоминает его позу на портрете, законченном Магдой позже (рис. 30).

Одна из сохранившихся работ того лета – карандашный портрет Кандаурова (рис. 32).

Рис. 32. Магда Нахман. Портрет К. В. Кандаурова, 1913 (© Государственный музей истории российской литературы имени В.И. Даля)

Константин Васильевич Кандауров сыграл важную роль в жизни Магды, но для Юлии встреча с ним в то лето определила весь последующий ход ее судьбы. Любовь вспыхнула сразу, пылко, с обеих сторон. Кандауров был старше Юлии на 24 года и долгие годы состоял в браке с Анной Поповой, которая тоже приехала с ним в Коктебель в то лето. Узел отношений оказался неразрешимым: Кандауров не мог просто оставить Анну, но не мог отказаться и от Юлии[131].

Общеизвестно, что все несчастные menages a trois[132] несчастны по одной причине. Очень непростые отношения Юлии с Кандауровым продолжались до его смерти в 1930 году. В течение нескольких лет они виделись в Коктебеле летом; Кандауров периодически приезжал к Юлии в Петербург. В конце концов Юлия переехала в Москву (но об этом позже).

Магда, частично по состоянию здоровья (доктор не разрешил ей селиться слишком близко к морю), но возможно и потому, что шум коктебельского сообщества ее несколько подавлял (ведь она была Тишайшая), жила летом в Бахчисарае, наездами бывая в Коктебеле. Юлины письма этих лет Магде – описания бурных событий, происходивших на даче.

Участвуя вместе с другими «коктебельцами» в оформлении местного ресторанчика «Бубны», Алексей Толстой сделал на нем надпись:

Шипит вулкан и плещет сажа,

В землетрясенье Коктебель.

И никого из экипажа

Живым не выбросит на мель[133].

Слова его оказались провидческими, как видно из писем Юлии. Влюбленности, разрывы и разбитые сердца постоянно сотрясали коктебельцев летом 1914 года.

Осенью 1914 года Кандауров начал