Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня томит неопределенность будущей зимы. Где я буду?[155]
Еще не раз по ходу этих революционных лет Магда напишет Юлии о мучительном и парализующем чувстве неопределенности. Непредсказуемость событий сделает ответ на вопрос «Где я буду?» весьма затруднительным. Неопределенность стала определяющей чертой жизни – политической, общественной и личной. Невыносимо жить в крайне нестабильной обстановке, когда нет смысла строить планы даже на ближайшее будущее. Невозможно принимать долгосрочные решения, когда все время надо от чего-то спасаться и бежать. В такой неопределенности Магда проживет следующие двадцать лет, пока наконец не попадет в Бомбей и не займет там достойное место художника. А пока ко всему еще примешалась «боль от раны и несправедливости» при воспоминании о Грифцове. Ее душевное спасение – в работе: «В смысле работы мне здесь совсем неплохо: я ни одного дня не пропустила зря, хотя очень устаю, и думаю, что живописные результаты этого лета будут»[156].
Магда знала из писем и газет, что бахчисарайская тишина обманчива. Кровавые июльские события в столице, повлекшие за собой многочисленные аресты, сделали более отчетливыми ее собственные политические страхи. В письме к Вере Эфрон она писала: «…опять варится большевистская мерзость»[157]. Двоевластие Временного правительства и Советов не обеспечивало стабильности. Большевики пытались использовать Петроградский Совет, чтобы спровоцировать переворот, который свергнет правительство. Однако Советы объединяли несколько разнородных партийных фракций, в которых большевики все же были в меньшинстве. Тем не менее их усилия по осуществлению государственного переворота усугубляли нестабильность ситуации. Неуверенность в ближайшем будущем овладела даже более оптимистичной Юлией:
Рада, что ты работаешь, т. к. это главное, если вдуматься. Жить вообще стало грустно от того, что видишь и слышишь. Я не хочу по-прежнему вдаваться в охи и все молчу; когда-то и для России настанет нечаянная радость[158].
К концу июля Магда начала думать о возвращении в Москву:
Думаю с тревогой о том, как отсюда уезжать будем – пишут о новой волне беженцев из Галиции – значит на южных дорогах. Все-таки рада, очень рада, что пребывание мое здесь приходит к концу, почему-то перемены приносят какую-то странную надежду, хотя я отлично знаю, что в Москве ничего не будет кроме новой тоски или вернее все той же и томительная боль и беспокойство при мысли о возможности встречи. <…> Впрочем, если судить по обещаниям газетных статей, жизнь к тому времени вся остановится, и мы скончаемся или еще раньше покачаемся на фонариках, впрочем, я наперекор всему в гибель и подлость России не верю. И все-таки тайно я больше люблю химерическую славянофильскую мечту о Царьгороде, о великой России, больше, чем эти сомнительные воплощения социалистических символов веры[159].
Магде удалось вернуться из Крыма в Москву в августе, в то время, как генерал Л. Г. Корнилов, который был назначен главнокомандующим российской армией только в июле, приказал своим войскам двинуться на Петроград для наведения порядка и поддержки (или, возможно, свержения – мнения историков об этом событии разнятся) Временного правительства, которое, боясь потерять власть, выступило против него и обратилось к большевикам за помощью. Корнилов был побежден и арестован, главным образом благодаря усилиям большевиков и Петроградского совета. Большевики в результате заняли выгодную позицию для захвата власти.
Надежда Лермонтова, отвечая на письмо Юлии с описанием кровавого большевистского переворота в Москве, который произошел между 25 октября и 2 ноября 1917 года (по старому стилю), сообщала о событиях 25 октября в Петрограде:
Получила Ваше письмо после разгрома Москвы. <…> Больше всего меня мучает мысль: буду ли еще когда-нибудь работать? Я уступила болезни и не работала с сентября, а теперь трудно начать и не только из-за нее, но и от общего плачевно-хаотического состояния страны. Поэтому советую Вам не бросать ни на минуту кистей и карандаша, а то захлестнет море нашей теперешней безобразной, бесформенной, безгосударственной <так> – безнравственной и бессмысленной российской жизни – и пропадет последняя надежда выплыть когда-нибудь на берег. <…> Александра Александровича <3илоти> я видела последний раз 25 окт. в балете в день первый или вернее ночь первую воцарения Льва Троцкого на престоле российского многострадания. Он был уверен, что все в скором времени само собой ликвидируется, но, кажется, никто не пророк в отечестве своем. Ал. Ал, как военнообязанный занимался в морском штабе при телегр. отделе, теперь же, когда большевики туда ворвались, не знаю, что он делает, по-видимому, продолжает работу, хотя в минимальном масштабе. О В<ере>. Иван. <Жуковой> пока не знаю ничего кроме того, что она сбежала куда-то со своей квартиры на Греческом проспекте. Если узнаю, сообщу вам.
Маня Пец все в Райволе и в Питер и приезжать не хочет, да теперь, когда всех громят, все же более лестно видеть погром своего жилища собственными глазами, чтобы было о чем вспоминать.
<…> 25-го октября в театре все сидели, как на пылающем костре, многие артисты не могли явиться из-за разведенных мостов, но главные действующие лица: Карсавина и Обухов превзошли все возможное в виртуозности, изяществе и недосягаемой высоте своего искусства. Этот ослепительный свет во тьме ночи, мраке испуганных душ и под звуки расстрела Зимнего Дворца легко не забыть до конца своей жизни. Они были героями искусства и истекая кровью, т. к. несомненно и они страдали, показали нам его вневременное и внепространственное существование; вечно холодное, вечно свободное: самодовлеющее.
Крепко жму Вашу руку, желаю быть здоровой и работать [160].
Надежда Лермонтова, Юлия, Магда, Наталья Грекова, Александр Зилоти и их друзья и корреспонденты стали пассивными свидетелями роковых событий, на которые они реагировали по-разному. По словам Лермонтовой, Зилоти был «уверен, что все в скором времени само собой ликвидируется». Но этого не произошло, и в конечном итоге он эмигрировал во Францию. Юлия искала любую примиряющую зацепку в новом облике мира. (После революции ее брат присоединился к большевикам и стал одним из первых дипломатов нового режима. Кандауров был безразличен к политике и считал, что она не слишком сильно повлияет на их жизнь.) В конце концов
