Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн

Русская революция, экономически, мятется между разрушенным ею капитализмом и разрушенным ею же государственным социализмом – в пустоте и хаосе обломков того и другого; и не может пока выбраться из-под этих обломков. <…> Полное разрушение, и – никакого созидания. Голая, обгорелая земля, и – ни признака хотя бы начатой новой постройки на ней. <…> Русская революция была, в первую очередь, гигантским – всеобъемлющим, всесторонним и законченным – разрушительным процессом. <…> сгорело и то, что имелось, и то, что намечалось… И пусто на пожарище. <…> Опустение, произведенное ею, исчерпывающе: экономика, политика, право, культура, труд, этика, религия, пол, семья, личность – все превращено в груду дымящихся развалин. Таков, прежде всего, смысл русской революции[173].

Герои писателя Платонова мечтали построить красивое будущее, но сумели создать лишь глубокую яму, примером которой является название его самого известного произведения – повести «Котлован» (1930).

В журнале «Вестник исполкома московских Высших государственных мастерских», целью которого, по заявлению редакции, было «объединение всех <художников> в один коммунистический творческий коллектив», Малевич восклицал: «Да здравствует красный уновис (Утвердители Нового Искусства), утверждающий новое искусство форм ибо в этом полнота коммунистического плана соответствий. <…> Да здравствует сооружение нового и долой живописная культура [так] – ненужный эстетический соус». А его коллега, книжный иллюстратор Сергей Сенькин, в том же журнале, в статье «Почему мы стоим за организацию Партии», призывал художественное объединение УНОВИС организовать себя как политическую партию, которая объединит всех создателей новых форм для новой жизни и искоренит все оппозиции: «новые формы бытия должны иметь одно и только одно новое искусство»[174].

Летом 1919 года Магда жила и работала в Ликино, в лесничестве Храповицкого, во Владимирской губернии. Юлия сообщала ей московские новости. Она писала об их общей подруге, художнице Раисе (Рае) Котович-Борисяк, которая служила в отделе санитарного просвещения:

Звонила Рая. Усталая, разбитая. Служба заедает. Самое тяжелое для нее, что эта служба не механическая, а требующая какого-то творчества – наряду с жюри из врачей, например. Она вечно не угождает, разумеется. Я согласна с ней, что это хуже конторы, но все-таки не представляю себе, как ты со счетами справляешься[175]

По словам Юлии, узнав об аналогичном положении Магды, «Рая отнеслась неожиданно элегически и сказала, что нам всем пора “ретироваться”, что мы эпохе нашей не нужны»[176]. Ответ Магды на это направлен против новых вождей искусства, особенно против конструктивистов – Владимира Татлина, Софьи Дымшиц-Толстой и Веры Пестель:

Досадно за Раю, за себя. Везде Эфросы сидят и ходу нет нам совсем. Отчасти это наказание за прошлую слишком эстетическую и обеспеченную жизнь, нет навыка к заработку, самоутверждения мало и зубов нет, чтобы кусаться и огрызаться, не отточены они у нас. Вот и без места она, а я в конторе на счетах щелкаю, и обе мы не у дела, а ведь есть у нас и вкус, и умение, и образование, а выходит так, что мы не нужны, а нужны Эфросы да Гогели да проходимцы искусства да безграмотные, вроде Татлина и Софьи и Пестель. Много своих ошибок сознаю, но их поправить не дано. Эх, кабы малейшая возможность отсюда выбраться, малейший досуг! Теперь я знаю, как активно нужно любить жизнь! Как нужно интенсивно воспринимать ее[177].

Магда сознавала, как неподготовлены были она и ее друзья к борьбе за физическое выживание. Большинство из них были женщинами из обеспеченных семей, которым никогда не приходилось думать о заработке. Еще в 1915 году двадцатипятилетняя Магда, все еще живущая со своей матерью, писала Юлии, что она хотела бы «наконец, когда-нибудь зарабатывать…». Но так как в то время в этом не было никакой насущной необходимости, она закончила предложение довольно вяло: «…а путей к этому у меня нет»[178].

Русский авангард – художники, на которых жаловалась Магда, – создал интереснейшие произведения. Мне всегда казалось, что разве что обыватель не способен оценить силу новых способов видения, которые были предложены футуристами, районистами, супрематистами, конструктивистами. Но я начала понимать, чем вызвано чувство враждебности по отношению к ним со стороны таких художников, как Магда и ее единомышленники, с которыми я сблизилась благодаря их письмам и их творчеству и которые тоже шли по пути модернизма. Званцевцы считали, что их оппоненты презирают изучение природы; что их интерес к формальным качествам цвета – игра, не имеющая отношения к искусству. Их конфликт, начавшийся как разногласие по поводу сущности и целей искусства, покинул стены мастерской и мольберты студии и перекинулся на политику и борьбу за физическое выживание. В письме к Волошину Юлия рассказывает:

А художественная жизнь кипит: Татлин с Соф<ьей> Ис<ааковной> орудуют. Татлин называет уже К. В. «товарищ» и дал мне сегодня понять, что мог бы нас продернуть в пяти газетах, кот<орые> «к его услугам», только не хочет[179].

Магда, оказавшаяся вдали от водоворота художественной жизни, чувствовала свою ненужность, удаленность от всех и всего: «Вот я волею судеб заброшена сюда в лес, а что будет дальше со мной? Денег у меня нет, заработка еще не нашла. И когда можно будет опять жить? Неужели я уже не художник и больше не буду писать?»[180] Жизнь без возможности заниматься избранным делом была бы просто существованием: «Кажется, я даже стены бы красила с удовольствием, только бы кисть в руках иметь»[181]. Но без официальных заказов не было ни бумаги, ни холста, ни красок, ни покупателей, ни денег. В эти годы, после суровой зимы и житейских неурядиц, когда хотелось вырваться на природу и получить эмоциональную передышку, Магда обычно уезжала из Москвы, оставляя тех, кого она любила и ценила. Но ее письма к друзьям в Москву выражают чувство покинутости и одиночества, которое заставляло ее снова и снова возвращаться в город, где условия для выживания были бесчеловечны.

В августе 1917 года, после возвращения в Москву из Бахчисарая, Магда поселилась в комнате в Мерзляковском переулке, в доме 16, в квартире, которую она делила с Верой Эфрон и несколькими другими давними знакомыми. В прошлые годы такие квартиры-коммуны, как «обормотник» Эфронов или «Ноев ковчег» Кандаурова, были средоточием юношеского веселья и взаимной поддержки. Но теперь, накануне политических и социальных катаклизмов, дело обернулось иначе. Топливо и продукты начали