Телеграмма с того света - Аркадий Вайнер

— Почему?

— Так ведь размер пенсии зависит от заработка в последний год! Ну, а пенсионера вроде меня, если завуч занелюбит, можно вытурить в один хлоп…

— Вот мы и выяснили вдвоем, что власти и возможностей у завуча в школе хватает, — покачал я головой и спросил еще: — Маргарита Петровна, может быть, я ошибаюсь, тогда вы меня поправьте, но вчера на поминках мне показалось, что школьные преподаватели относятся к Екатерине Сергеевне Вихоть очень сдержанно.

Учительница пришла в совершенное смятение, на ее добром, простоватом лице выступили от волнения мелкие бисеринки пота:

— Вы ставите меня в очень трудное положение, предлагая оценивать их отношения… Я и о Екатерине Сергеевне не хотела бы ничего говорить, поскольку она человек сложный и отношения с людьми у нее непростые…

— А в чем эта сложность отношений?

— Понимаете, с ней стараются по возможности избегать конфликтов, потому что она женщина резкая и памятливая.

— Так, это я уже понял, — согласился я. — Но Коростылев, как мне сдается, этих конфликтов не боялся. Вы мне не скажете, в чем, собственно, расходились-то они с завучем?

— Как бы это точнее сказать. — Географичка поежилась, будто от пронизывающего ветерка. — Я не умею формулировать, но однажды Коростылев при мне сказал ей: учителю, которого не любят ученики, надо менять работу. Он скорее всего ребенка ничему не научит, а если научит, то школьник это плохо запомнит, а если все-таки задолбит, то употребит не для доброго дела.

— Позиция спорная, — усмехнулся я. — Но, видимо, она и определила их отношения?

Маргарита Петровна долго сосредоточенно чиркала что-то в журнале, потом бросила ручку на стол и сказала:

— Видите ли, их отношения сложились таким образом не сразу, они имеют некоторую историю, так сказать. Раньше они не выходили за рамки профессиональных разногласий, связанных с разным подходом к вопросу обучения. Потом уже это стало обрастать разным отношением к людям, превращаясь постепенно в столкновение разных мировоззрений.

— И что, долгая история у этого столкновения?

— Я думаю, что их человеческие взаимоотношения сломались после суда между Салтыковыми.

— А что за суд? — поинтересовался я.

— У нас учится девочка Настя Салтыкова. Сложная девочка. Она заканчивает в этом году десятый класс. Тяжело с ней доставалось нам. И вот два года назад отец Насти, который официально разведен с матерью, подал в суд иск о передаче ему права воспитывать девочку.

— Да, это не часто бывает, а чем он мотивировал?..

— Мол, мать Насти не разрешает ему встречаться с ней. Ну, знаете, обычная драма неудачного брака — воюют между собой родители, а страдают дети.

— А какое это имело отношение к Коростылеву? — спросил я.

— Дело в том, что в суде Коростылев совершенно неожиданно поддержал отца. Он настаивал на том, чтобы девочку передали на воспитание Константину Салтыкову. Это для многих было неожиданно, но у Николая Ивановича всегда были какие-то особые, неожиданные для многих поступки и соображения…

— А вы сами, Маргарита Петровна, что считали правильным?

— Я? — будто впервые задумалась она над этим вопросом. — Пожалуй, я тоже считала бы правильным передать девочку отцу. Мне никогда не казалось, что мать Насти Салтыковой может дать ей надлежащее нравственное воспитание, но меня в суд не вызывали…

— И что? Почему этот суд повлиял на отношения Коростылева с завучем?

— Так ведь мамаша Салтыкова — близкая подруга Вихоть! И Екатерина Сергеевна тогда очень возмутилась позицией Николая Ивановича, чуть ли не до скандала дошло! И в суде, и потом здесь, в учительской, был очень крупный разговор.

— А как объяснял Коростылев свою поддержку иска отца? — допытывался я.

— Вы знаете, я бы не хотела сплетничать о матери Салтыковой или, упаси бог, о Екатерине Сергеевне, — смущенно сказала географичка, — но Салтыкова — крупный торговый работник, ну, знаете, со всеми свойственными этому роду людей чертами. И Николай Иванович считал, что она дурно воспитывает девочку, но почему он стоял за Константина Салтыкова в суде, я вам не могу точно объяснить, я его весьма плохо знаю. Гораздо лучше, чем я, Салтыкова знает наш физик Сухов. Они вместе ездят на охоту, на рыбалку, наверняка между собой обсуждают свои проблемы. Если вас интересует этот вопрос, то, наверное, Сухов мог бы вам лучше объяснить существо спора…

В это время резко распахнулась дверь, и в учительскую заглянула Вихоть. Молча, внимательно переводила она тяжелый взгляд с меня на учительницу, будто проверяя, что здесь могла она наболтать неуместного, какой сор выносила без спроса из ее избы. Потом сухо кивнула и снова пригляделась к Маргарите Петровне, словно проверяла взволнованную географичку на детекторе лжи, и я с болью наблюдал, как женщина под давлением серых выпуклых глаз Вихоть быстро увядает, сникает, корчится, словно ее застигли за очень непотребным занятием. Я так же молча кивнул, а учительница робко сказала:

— Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, доброе утро, — и говорила она это стоя.

Ничего не поделаешь — обратная связь. Дети, когда в класс входит учитель, должны встать из-за парты.

Ничего не ответив, Вихоть сделала шаг назад, и дверь захлопнулась. Ушла. И по выражению лица Маргариты Петровны я понял, что она ничего мне не скажет больше.

— Спасибо, Маргарита Петровна, за разговор. Вы не подскажете мне, где разыскать Сухова?

— А он наверняка у себя, в кабинете физики. Это на третьем этаже, справа от лестничного марша…

И физика Сухова я вчера видел в доме Кольяныча. Все эти люди постепенно приобретали для меня объем, содержание, характер — как в спектакле, когда за открывшимся занавесом появляются неведомые зрителю персонажи, коротко перечисленные в программке, и начинают словами своими и поступками обретать личность, душевную плоть. Вчера еще заметил кривую ухмылку на его лице, ухмылку, похожую на оскал, совсем неуместную во время поминального тоста.

Сейчас он возился с электрической машиной, которую я помнил еще со школы, — вертикальный круг с наклеенными полосками из фольги. Крутишь за ручку, и где-то там возникает статическое электричество, а может быть, не статическое. Не помню. Уплыло из памяти навсегда. И как машина называется — не помню. Печальное и счастливое свойство нашей памяти — забывать то, чем не пользуешься. Отмирает, как хвост. Жаль. Наверное, нам хвост не мешал бы. Гордились бы и соперничали в красоте, гибкости и силе хвоста. И моды были бы другие. И отдыхали бы не на стуле, а на ветке. Давным-давно хвост стал ненужным, мы забыли о нем, и он от обиды и неупотребления отвалился.

Сухов взглянул на меня и коротко сказал:

— Привет…

— Привет.

Он кивнул мне на табурет рядом со своим столом, продолжая ковыряться в машине, и оттого, что длины пальцев не хватало добраться до кончика сорвавшегося проводка, он закусывал губу и напряженно кривил рот, как давеча во время тоста Екатерины Сергеевны Вихоть. И я снова пожалел, что у людей отмер хвост — непонятная причуда эволюции, — как бы он сейчас пригодился Сухову! Придержать, подтолкнуть оторвавшийся проводок. Нет, не могу я поверить, что так уж сильно мешал хвост праобезьяночеловеку. И мне бы не помешало, если бы я помнил, как называется эта машина, но я забыл, а у людей скорее всего хвоста и не было никогда, иначе они от него сроду бы не отказались. Растили бы и холили, до двух метров длиной выращивали.

А у Сухова, наоборот, была короткая русая бородка, которая лицо его не старила, не солиднила, а только подчеркивала его безусловную прекрасную молодость. Бородка выглядела симпатичной мочалочкой, приклеенной к лицу мальчишки для детского спектакля. Очень серьезный, деловой мальчишка.

— Вы чего-нибудь толковое собрали? — спросил он строго. — Факты? Свидетельства?

— У вас тут соберешь факты… — усмехнулся я. — Все друг друга ценят, любят, уважают… Искренне скорбят… Неприятность маленькая приключилась, правда, но лучше об этом забыть… Как утверждает ваша завуч, школа к этому происшествию отношения не имеет… И помочь мне не в силах, поскольку склонности и опыта в сыскной работе не имеет…

— Это Вихоть склонности такой не имеет? — переспросил Сухов и присвистнул. — Да она в курсе не только наших разговоров, но и помыслов невысказанных. Вы похлопочите — может, ее возьмут в ваш служебный питомник, где эти лохматые «гав-гав» бегают, лучшего приобретения не будет.

— Наши лохматые «гав-гав» не делают — они молча работают, — заметил я.

— Тогда отпадает, наша без «гав-гав» шага не ступит, а нюх замечательный. Два моих парня, Белов и Радкевич, в прошлом году поехали в Москву, пришли в планетарий, а там какой-то школьный конкурс. Ребята крепкие, написали хорошие работы и шутки ради подписались: один — Воронцов, а другой — Вельяминов, а через неделю в школу из планетария пришло письмо — приглашаем, дескать, ваших десятиклассников Воронцова и Вельяминова на следующий тур конкурса по астрономии. Письмо попало к Вихоть, и тут она такой хай подняла!