Телеграмма с того света - Аркадий Вайнер

У Лары закрывались глаза, и веки у нее тяжелели и опускались, как у дремлющей птицы. Только Галя выглядела бодрой, но думала она сейчас о чем-то далеком.

— Идемте спать, — сказал я.

Лара ответила:

— Да, пора. Я устрою Галю с собой, а тебе, Стасик, мы постелили на диванчике у папы, наверху…

Я поднялся по скрипучей лестнице в мансарду. Здесь прошла какая-то очень важная часть моей жизни.

Удивительная комната, переоборудованный в жилье чердак, с потолком, косо падающим от одной из стен почти до самого пола на противоположной стороне. Легкий запах пыли и дыма и тугой дух смолистой сосновой вагонки, которой обита мансарда.

Кожаный черный диван с валиками. Старый буфетик с выпуклыми фацетными стеклами, превращенный в книжный шкаф. Подзорная труба. Старый барометр. Старая керосиновая лампа с цветным фаянсовым абажуром. Рассохшиеся венские стулья. Этажерка.

Нигде в домах больше нет этажерок. Вообще нечасто встретишь сейчас в доме столько старых вещей. Не старинных, а старых. Люди не ощущают поэзии старых вещей — с первого рубежа благополучия они выкидывают этот надоевший хлам и покупают модненькую полированную мебелишку из прессованных опилок. На следующей ступеньке преуспеяния возникают финские и югославские гарнитуры, а те, кто взошел уже в полный материальный порядок, начинают азартно собирать «старину», безразлично, красиво ли это, удобно, уместно ли в современных городских квартирах. Это неважно, важно, что вещи старинные, подлинные — знак успеха, достатка, жизненного уровня.

А Кольяныч жил в окружении старых вещей. Они были частичками его прошлого, а он не отказывался ни от одного прожитого дня. Я думаю, он жалел эти вещи, как жалеют старых, уже бесполезных в хозяйстве животных. От новых, от молодых наверняка было бы пользы больше, но этих-то стариков не выгонишь — все-таки жизнь прожита с ними.

Окно около постеленного мне дивана было закрыто, я хотел распахнуть его и увидел, что фрамуги так и не расклеивали с зимы. Между рамами лежала запылившаяся вата, украшенная обрезками фольги. И вспомнил, как сказал мне здесь Кольяныч:

«…Старость — это разобранная новогодняя елка. Исчез аромат хвои, падают желтые иголки, лысые веточки торчат, обрывки серебра. И я бы поверил, что праздник жизни кончился, но всегда вдруг находишь одну-единственную забытую игрушку — и она сулит надежду, что пусть хоть через год, но радость придет снова…»

Я скинул ботинки, бросил на стул брюки, прилег на диван, и меня затопило непонятное сонливое возбуждение, я не мог пошевелиться от усталости, и заснуть не было сил.

Я видел забытый под столом коричневый мешок спущенной кислородной подушки, обессиленный понтон тонущего корабля жизни Кольяныча. Все бесполезно. Если бы эта подушка раздулась до размеров дирижабля, она бы и тогда не подняла повисшего над бездной Кольяныча. Телеграмма, как разрывная пуля, уже разрушила его сердце.

Сейчас не нужно думать об этом. Сейчас нужно заснуть. Заснуть.

Вертелся с боку на бок, вставал, курил, ложился опять и прокручивал снова и снова все разговоры за день, придумывал незаданные вопросы завучихе Вихоть, находил остроумно-едкие ответы Владилену, стыдил директора Оюшминальда, и меня заполняла огромная обида, боль, печаль. Остро саднящий, жгущий струп незаживающей душевной раны.

Лежал неподвижно, слушал вязкую, стоялую тишину и рассматривал через окно на затянутом дымной пеленой небосводе слепую серебряную монету луны.

И в этой тишине мне слышно было чье-то тяжелое хриплое дыхание, где-то внизу ни с того ни с сего заскрипели и смолкли деревянные половицы, отчетливо звякнуло лопнувшее стекло, невпопад ударили медным стоном стенные часы. Приподнял с подушки голову, внимательно прислушался, долго.

Нет, никого там нет. Некому ходить. Это мое прошлое уходит из умершего дома.

Нужно уснуть, и сон все растворит, все смоет. Говорят, надо с горем переспать.

Я дожидался этого волшебного мига засыпания — первой ступеньки моста над небытием, за ним — новая жизнь, но сон еще долго не шел, пока наконец я не открыл глаза и не увидел, что темнота прошла, наступило утро, и ночь выпала из жизни мутным, липким осадком без сновидений.

10

Школа в Рузаеве красиво стоит — в самом конце Добролюбовской улицы на вершине холма, и просматривается оттуда вся далекая округа: лес, река, красные руины Спасо-Никольского монастыря. Сама школа в лучах утреннего солнца была похожа на огромный кусок рафинада: белые стены с голубовато-синими отблесками огромных окон.

Построили школу по самому современному проекту. Два трехэтажных блока, соединенных прозрачной аркой перехода. И внутри в последней предэкзаменационной паузе — послезавтра должны были начаться выпускные экзамены — школа была такая же вымытая, нарядная и праздничная. Цветы, плакаты, лозунги, малолюдство и тишина — приметы предстоящего праздника и волнения, как перед стартовым выстрелом на соревнованиях.

Я поднялся на второй этаж и прошел в учительскую. Немолодая женщина писала за столом, что-то в журнале. Она подняла на меня взгляд, мгновение присматривалась, потом сказала:

— А-а, здравствуйте…

И я вспомнил, что видел ее вчера на поминках. Круглое лицо, рыжевато-седые волосы, стянутые на затылке в скудный пучок, блеклый крап веснушек. Нас знакомили, но в царившей сутолоке я успел сразу же позабыть, как ее зовут и кто она такая.

— Меня зовут Маргарита Петровна, — избавила она меня от неловкости. — Я преподаю географию. Мы с Николаем Ивановичем были ветераны школы. Мы с ним работали еще в старом здании, а теперь только я осталась. Последняя, можно сказать…

Свежий аромат клейкой тополиной листвы и сирени, врывавшийся в учительскую через окна, смешивался с больничным запахом соды и хозяйственного мыла — где-то рядом мыли, чистили классы.

На лице Маргариты Петровны лежала печать испуга и искренней грусти — именно сегодня в пустой учительской она, наверное, почувствовала, что осталась из всех стариков в школе последней.

— Маргарита Петровна, мне не дают покоя обстоятельства смерти Коростылева. Вы ведь в курсе дела?

— Да, конечно, — вздохнула она, и я рассмотрел, что под веснушками у нее кожа не розовая, а старчески красноватая.

— У нас все об этом знают. Да что поделаешь…

— Вот я пытаюсь, что-то поделать, — сказал я, прочно усевшись на стуле перед ней. — Вы ведь были в дружеских отношениях с Коростылевым?

— Да, скорее всего у нас были дружеские, добрые отношения, — задумалась она, сняла очки и положила на стол. — Мы не были закадычными друзьями, но столько лет вместе работали, так много прожито вместе! Да и человек он был очень хороший…

— У вас нет никаких предположений — кто, почему, зачем мог прислать эту телеграмму Николаю Ивановичу?

Она развела руками:

— Ну как здесь предположишь что-нибудь? Как язык повернется про кого-нибудь сказать такое? Грех на душу взять боязно! Я ведь и представить себе не могу такого врага у него, чтоб мог столь злодейскую шутку учинить.

Она смотрела на меня растерянно и опасливо, и мне казалось, что ей хочется, чтобы кто-нибудь пришел в учительскую и прервал наш разговор. И тогда я спросил напрямик:

— А мне показалось, что у Коростылева были не слишком доброжелательные отношения с вашим завучем Вихоть…

Старая географичка заморгала, как девочка, веснушки совсем утонули в багровом румянце, она потупилась, заерзала и сказала:

— Я так не могу сказать. Они, возможно, были не очень теплые, отношения у них я имею в виду, но нельзя ведь назвать их недоброжелательными, — вздохнула тяжело и добавила: — Хотя, конечно, у них были столкновения…

Прежде чем углубляться в это сообщение, я решил уточнить для себя один не очень ясный вопрос:

— Маргарита Петровна, а власть завуча в школе велика?

Меня рассмешила ее реакция. Весь вид ее изображал — что за нелепость?! А ответила очень осторожно:

— Ну, как вам сказать? От завуча ведь довольно много зависит… Это проблема весьма сложная…

Я усмехнулся:

— А чего там сложного? Вы мне расскажите, чем завуч занимается, тогда мы вместе оценим ее власть.

Маргарита Петровна поежилась, помялась, я видел, что ей страшно обсуждать дела завуча, наконец решилась:

— От завуча зависит расписание уроков, то есть наша занятость. Так сказать, количество часов, которые выделяются…

— А количество часов — это заработок? — переспросил я.

— Ну естественно! Кроме того, завуч в известной мере является экспертом нашей работы. Молодых учителей завуч аттестует, определяет их профессиональный уровень, а для тех, кто готовится к пенсии, особенно важно, какую даст завуч учебную нагрузку…

— Почему?

— Так ведь размер пенсии зависит от заработка в последний год! Ну, а пенсионера вроде меня, если завуч занелюбит, можно вытурить в один хлоп…