Методика обучения сольному пению - Валерий Петрухин

— О чем? — не понял я.

— Вы очень любите жизнь? — Черенцов задвигал головой, будто хотел приблизиться ко мне, и я невольно шагнул вперед.

— Наверное, люблю, — немного поразмыслив, ответил я. — Иногда, правда, грустно бывает. Просто так, не из-за чего.

— Да-да, — подхватил Черенцов, — приходит тоска-великан, берет и меня за шиворот и бросает небрежно к своим ногам. Но это все мимолетное, второстепенное. Тоска-великан ничего не сможет причинить… Есть похуже вещи.

В этот миг лицо его сморщилось, и он закусил нижнюю губу. На лицо нахлынула бледность, голова Сергея Дмитриевича вдавилась в подушку…

— Вам плохо? — вскочила испуганная Катя.

Черенцов молчал, напрягшись и словно бы отключившись от внешнего мира. Катя беспомощно оглянулась; я спросил шепотом:

— Позвать Надежду Петровну?

Но звать ее не пришлось; словно почувствовав неладное, она заглянула к нам и, увидев поднятое кверху напряженно застывшее лицо Черенцова, тут же торопливо вошла в комнату, лихорадочно стала вытряхивать из пузырька какие-то таблетки. Мы молча следили за ней.

Надежда Петровна приподняла безжизненно-слабую голову больного; тот, не открывая глаз, судорожно глотнул таблетки, Катя подала чай, но Надежда Петровна отрицательно помотала головой.

— Мы пойдем, наверное, — неуверенно произнесла Катя.

Надежда Петровна вздохнула:

— Да, сейчас ему надо поспать. Но вы обязательно, обязательно приходите еще. Он вас так любит, Катя, как родную дочь…

Когда мы вышли из подъезда, то не узнали улиц, густо припорошенных свежим крупным снегом. Он все еще продолжал падать: воздух был густо набит большими хлопьями, как подушка перьями, они долго колыхались над ними, прежде чем опуститься на лицо. Холодком веяло от них; налепившись на щеки, они не хотели таять, и их приходилось смахивать рукой.

Катя шла рядом, расстроенная и поникшая. Я ни о чем не спрашивал, догадывался, что Черенцов для нее был очень близким человеком.

Снег, снег, снег… Скорее бы зима насовсем пришла… Чтобы насыпало сугробов, солнце низко висело над домами, пощипывал морозец, дышалось легко и свободно и думалось — что все бессмертны, что мир бессмертен…

Я снова смахнул липкий, как пластырь, настойчиво облепляющий лицо снег — от моих рук чисто запахло холодом и талой водой.

— Он скоро умрет, — вдруг сказала Катя, повернув мокрое снежно-размытое лицо ко мне. — Он скоро умрет, Антон. Человек умрет, ты понимаешь? И ничего в мире не изменится… Ты это как-нибудь понимаешь?

— Закон природы, — не нашел ничего лучшего для ответа я Все умирают…

— Закон, закон, закон, — вдруг с ненавистью повторила Катя. — У, как я ненавижу все эти законы, все эти предписания, будто и в самом деле предназначенные нам каким-то сумасшедшим богом. В самом деле, если он есть, то нет сомнения, что он или шизофреник или параноик. Закон смерти, закон любви, закон деторождения… А если я всего этого не хочу, не люблю я всего этого! Почему, скажи, Антон, хочешь не хочешь, а жить надо, как все, как все любить, ненавидеть, лгать и изворачиваться, стареть и умирать? Почему мы не взбунтуемся, почему не нарушим такой порядок?

— Но это нормальный порядок, — тихо возразил я. — Очевидно, это лучшее из лучшего, к чему мы пришли…

Катя посмотрела на меня с каким-то странным выражением, но ничего не сказала.

Дрогнула во мне какая-то слабо натянутая струнка, чуть было не сорвалось с губ: «Катя, милая, ну сколько можно так!», но она вдруг бросилась к дороге, подняв руку.

Такси с зеленым огоньком в углу лобового стекла притормозило около нас. Я оторопело наблюдал, как Катя, махнув мне на прощание рукой, скрылась в машине, и та быстро исчезла в плотной снежной пелене отвесно падающего снега.

Я некоторое время стоял, опустошенный и печальный. Ничего не выходит, все впустую. Если б я смог стать другим: твердым, уверенным, волевым человеком! Если б я смог возненавидеть Катю! Но этого никогда не произойдет; я обречен верить в людей, доверять им и лишен возможности их ненавидеть. Откуда во мне эта чисто женская черта характера: прощать людям зло, цепляться за крохотные ростки добрых начал в каждом встречающемся мне человеке?

Снег постепенно редел, уже явно прорисовывались в желтом мандариновом свете уличных ламп прямые углы домов, пухлые парики оснеженных низкорослых тополей, верхушки у них были безжалостно спилены, и они пустили хилые прутики прямо из ствола; мышиные фигурки прохожих, шустро снующих из подъезда в подъезд; снежинки оробели, теперь робко задевали лицо, тут же таяли от застенчивости; в снегу уже были протоптаны крохотные тропинки, и тепло одетые дети возились у своих подъездов со счастливыми лицами…

Дверь в квартиру открыл мне Алексей, и я буквально остолбенел, увидев его лицо, — под глазом у него красовался синяк.

— Ну заходи, чего вылупился? — грубо, чего с ним раньше никогда не случалось, бросил Яблонев и ушел в комнату.

Я закрыл за собой дверь, удивленно покачивая головой. Неужели подрался наш тихоня и скромник?

— Кто это тебя так? — не удержался я, поглядывая на Алексея, который лежал на раскладушке, заложив руки под голову и уставившись в потолок.

Алексей пошевелился, неожиданно чихнул и сел, хмуро глядя на меня, невольно улыбающегося.

— Чего смеешься? Смешного мало. Васька распоясался.

— А что такое?

— Что? — раздраженно произнес Алексей. — Картежный притон тут устроил, вот что. Захожу, дым коромыслом, натоптано грязи, а он с дружками в карты режется. На деньги!

— Что-то не похоже на Василька, — заметил я.

— Не похоже, не похоже! — взорвался Алексей и хлопнул рукой по подушке. — Распоясался совсем после отпуска. Я им говорю: а ну-ка, ребятушки-козлятушки, дуйте отсюда. А они заартачились. Ну и пришлось силу применить…

— А синяк-то как схлопотал?

— Не успел увернуться от одного, — сказал уже спокойно Алексей. — Тоже, видать, боксом в свое время занимался. Хорошо, что я быстро сориентировался и перешел в ближний бой, руки у него длинные, как у обезьяны…

— Вот что, Антон, — после некоторого молчания решительно произнес Яблонев. — Надо с братком дело довести до полной ясности. Не хочет жить по-нормальному, пускай убирается в общагу. Ты как думаешь?

— Как-то неудобно… Ведь он первым квартиру эту нашел…

— Ну и что же? — сердито покосился на меня Алексей. — Пусть теперь здесь свинарник устраивает, что ли?

Порешили на том, что предъявим ему ультиматум: или пусть ведет себя по-человечески, или пусть убирается ко всем чертям. Но Василек ночевать не пришел. Заявился он дня через два — помятый, потасканный, не совсем трезвый. Не обращая никакого внимания на меня, даже не поздоровавшись, он прямо в грязных сапогах протопал вначале в комнату, затем на кухню.

— Где он? — угрожающе бросил мне Василек, глаза у него нехорошо, маслянисто блестели.

— Сейчас придет, за хлебом пошел, — ответил я, с грустью разглядывая грязные следы от сапог — только вчера мыл пол.

Фролов, угрюмо сопя, сел на свою кровать.

— Василек, — миролюбиво начал я, — ты бы разулся, я ведь только вчера палубу драил.

Но Фролов исподлобья уставился на меня, словно не понимая, о чем идет речь. Ватник его был полурасстегнут, видна была тельняшка, подбородок зарос щетиной.

«Черт возьми, неужели опять драка будет?» — подумал я и — никакого желания не было любоваться на братка — ушел на кухню готовиться к семинару по этнографии.

Пришел Алексей. Услышав, что открывается дверь, я быстренько вышел ему навстречу.

Алексей, не выпуская из рук авоську с хлебом, молча разглядывал мутные разводья грязи. Коротко спросил:

— Пьяный?

— Да.

— Вот свинья! — и он, разувшись, решительным шагом направился в комнату. Я двинул за ним.

Но нас ждало разочарование: Василек спал, даже и не подумал разуться и раздеться.

— Что будем делать?

— Пусть проспится. Дай-ка тряпку…

Мы поужинали, потом немного позубрили, затем еще немного подождали, когда очухается Фролов. Но тот и не думал просыпаться. И мы последовали его примеру.

Утром, открыв глаза, я увидел, что кровать Фролова пуста. Я вышел в коридор — в ванной слышалось плескание воды. Значит, Василек приходит в себя…

Я делал легкую разминку, когда в комнату вошел Фролов. Он был чисто выбрит, в новой майке.

— Здорово, Антоха, — сказал и виновато скосил глаза в сторону.

В этот момент зашевелился Алексей, повернулся лицом к нам, открыл глаза. Браток, как бы не замечая его, стелил себе чистую простыню на матрац.

Алексей опустил ноги на пол, лицо у него было сонное, злое:

— Ну и долго будет продолжаться это свинство?

— Что? — встрепенулся Василек, разворачиваясь к нему.

— Что слышал! Здесь не свинарник, запомни. И тебе повезло, что ты вчера уснул, — продолжал Алексей, — не то бы за пачкотню я тебя выбросил вон!