Методика обучения сольному пению - Валерий Петрухин

Валерий Петрухин

Повесть и рассказы

МЕТОДИКА ОБУЧЕНИЯ СОЛЬНОМУ ПЕНИЮ

Недаром ты металась и кипела,Развитием спеша,Свой подвиг ты свершила прежде тела,Безумная душа!

Глава первая

Меня разбудил лихой громовой раскат. В ту же самую секунду, как только я открыл глаза, возвращаясь из бессознательного полета сна в четкую реальность ночи, в окно над моим изголовьем проникла мертвенно беззвучная вспышка молнии. В ее поразительно неживом, пугающем белом свете на миг вынырнул из моря тьмы старый шкаф. Но не успел закрепиться в моем сознании — опять зев темноты поглотил его. Через минуту гром с такой неистовой силой и мстительным бешенством рассек воздух над нашим домом, что испуганно затренькало плохо закрепленное стекло в раме окна…

Дождя еще не было, а ко мне пришло некое самодовольство; я ощутил расслабляющую истому в сердце: мне не грозила опасность вымокнуть под дождем и вжимать голову в плечи при угрожающих вспышках молний. Я нетерпеливо ждал сумбурного монолога ливня, когда он обрушится наконец и земля сладко разомлеет под неудержимостью его потоков.

Гроза снова полыхнула. Свет ее озарил все тот же громоздкий платяной шкаф, круглый залысевший стол, горбатый диван, прижавшийся к стене.

Я инстинктивно сжался, ожидая расщепляющегося посвиста, но на этот раз гром не оправдал моих ожиданий. Он прозвучал значительно мягче, чем раньше. На то у него была своя причина: вскоре я уловил нерешительный, будто пробный, перестук шажков дождя по шиферной крыше терраски. Но с каждой секундой они становились все увереннее, нахальнее, громогласнее — в спешке, ослабленно и коротко, промигали многоточием молнии, как бы на прощание, уже по-стариковски добродушно, проворчал гром, — и монотонный гул летнего бесшабашного ливня заглушил собой все звуки.

Тотчас же на это отреагировал воздух, у него появилась как бы легкая ворсистая шерстка, раз-другой-третий коснувшаяся моего лица.

Это было чрезвычайно приятно, я уже забыл о том, что только что спал, лежал в бездумной отрешенности, словно загипнотизированный гармонией ночного потопа. А ливень нагуливал силу: я услышал, как в ритмичное уханье стали врываться жесткие щелчки — это твердые лбы досок крыльца отражали наскоки тупо беснующихся водяных нитей, старающихся проникнуть под крылечный навес.

Я встал. Приоткрыл дверь: и меня с суматошной неразборчивой проворностью окатили свежие колючие, вкуса тающей льдинки брызги. Я невольно отступил назад.

Сладострастно урчала земля, принимая бурную влагу и не умея сразу напитаться; резко, до щекотки в носу, пахло размокшим деревом, иногда наплывал йодистый железный запах от бочек, стоящих во дворе под узкими желобами; и странное желание прошло по моему сердцу: а хорошо бы стать деревом, травой, дождем, небом…

Был, очевидно, третий час ночи, я стоял на крыльце терраски, и мне почему-то казалось (будто нашептывали мне), что этот дождь как бы занавесом отделяет мою прошлую жизнь от грядущей. И я думал о том, что ждет меня утром.

Завтра… вернее, уже сегодня, я с матерью уезжаю в Алешинск, буду сдавать вступительные экзамены в вуз, на исторический факультет. С детства, — побывав раз в пионерском лагере и удрав оттуда намного раньше окончания моей смены — ужасно тосковал по дому, — я не любил никуда ездить, и теперь, уже в восемнадцать лет, эта поездка представлялась мне путешествием на край света.

Еще где-то минуты две я колебался, затем с быстрой решительностью, чтобы не раздумать, снял с себя майку и плавки и бросил их в прогал открытой двери на смятую кровать.

В первую секунду, очутившись под ливневыми бичами, я задохнулся от их тугой тесноты, по теплому, все еще расслабленному телу пробежала судорога, но уже секунды спустя, ошпаренный, оглушенный, беззащитный, я почувствовал страстное биение сердца, переходящего на новый ритм.

Воды укутывали мои ноги; руки оплели тяжелые мокрые плети; лицо, поднятое вверх, было смято, расплющено напором воды, но тут же оно обновилось, кожа загорелась, задышала, сроднилась с неумолчным стремительным разбуженным движением — меня трепало, несло, вывинчивало из самого себя…

Минут пять я простоял так, приняв на себя массу воды, которая, обмыв меня с головы до ног, превратила мое тело в гладкий непоколебимый утес, вросший в скользкую землю. Потом на терраске я насухо вытерся жестким полотенцем.

Одевшись, лег под одеяло. Тело дышало горячо и сухо; я постепенно согревался, улыбался чему-то про себя и под непрекращающуюся чехарду ливня задремал…

Гуляющие по утреннему двору куры, как и сотни раз до этого, разбудили меня своим кудахтаньем. Особенно громко и назойливо они шумели, как назло, под окнами.

Я поворочался с боку на бок с привычным вялым раздражением; вспомнил ночь, шумливый ливень и ощутил, что во мне до сих пор живут невесомость и чистая свежесть дождевой воды.

Не стал мучить себя новой насильственной дремотой и вышел на воздух. В углах двора робко затаились маленькие зеркальные лужицы, маслянистой краской около них были выписаны крохотные листики травы, вверху — ослепительно синее, с солнечной подсветкой, небо; пушистыми точками застыли клочки разорванных ночной грозой облаков.

Бабушка, грузная, с круглым шершавым лицом, босиком стояла на расплывшейся, чмокающей земле и, выбрасывая вперед большие руки с крючковатыми пальцами, кормила кур, которые с взбалмошной суетливостью наскакивали друг на друга, отвоевывая себе место у деревянной кормушки.

Я умылся, привычно поднимая сосок умывальника, в котором дремала та же дождевая вода, тихая, мягкая и уже присмиревшая, прирученная, с готовностью обмывающая лицо, пошел к сеням, ступая по разбитой дорожке, из которой ночью вымыли ручьи разнокалиберные камешки; они неловко попадали между пальцами, и я шел по двору подпрыгивающей осторожной походкой.

Ловя лицом смутную ласку первых солнечных лучей, я постоял немного на приступочках; мимо шныряли возбужденные кормежкой куры, подняв взволнованно вверх выдранные хвосты, мимоходом прихватывая закисших на дорожке жалких червячков; с поля, начинающегося сразу за нашим огородом, донесся неуверенный гул трактора; бабушка, широко расставляя ноги, теперь несла еду свиньям, и я слышал, как нарочито зло она покрикивала на них: «Куды, ну куды ты лезешь? А ну, отодвинься, кому говорю, ну!»

В ее низком неторопливом голосе я никогда не слышал глухих неприятных раскатов гнева, злобы и раздражения. А ведь все в нашем доме держалось на ней: она вставала раньше всех и успевала накормить не только кур, поросят и козу Милку, но и приготовить завтрак для всех нас.

Последний день дома. Он наполнялся июльской зрелой жарой, неутомимым чириканьем воробьев, пробующих уже начинающую поспевать вишню, снисходительным рокотанием юрких самолетов, пролетающих невысоко над нашей деревней.

За заасфальтированной дорогой, разбившей деревню на две половины, чуть вкось от вытоптанной мальчишескими ногами лужайки, стоял дом Тони, почти до самых окон заросший густыми темно-зелеными кустами сирени; на шиферную крышу склонила свою кудрявую голову рябина. Просторный дом с высоким царским крыльцом был выкрашен по странной прихоти хозяина в ярко-малиновый цвет.

Я мечтал увидеть Тоню, но, увы, она и не думала появляться. И опять тоска зашевелилась в моем сердце. В последнее время ее образ внезапно возникал из ничего. И тогда я старался стряхнуть его невыносимый груз: бежал играть в футбол или (если дело было в школе) рвался отвечать урок.

Я проходил мимо луга — нашего «священного» места. На нем пацанами гоняли футбол (весной здесь рано сходил снег), классе в девятом вместе с девчонками играли в лапту юрким порыжевшим мячиком. От сильного удара он улетал в по-весеннему раскисшие огороды, и никому не хотелось лезть в грязь, но девичьи глаза смотрели насмешливо… Здесь я впервые назначил свидание Тоне.

Нет, я совсем не хочу ее видеть… Ведь сейчас у нас все кончено, и она дружит уже с Мишкой Пятаковым. И я вспомнил, как мы подрались с ним у клуба, когда он обозвал меня «слюнявым лириком». Мишка быстро и ловко разбил мне нижнюю губу. А я, кажется, ни разу и не попал, лишь бестолково размахивал руками… Пока я шел той беззвездной темной осенней ночью домой, весь перепачкался в крови. Но не до этого мне было: во мне тогда все мелко-мелко дрожало. И я почему-то вообразил, что у меня вместо сердца — тонкий стеклянный сосуд. Эта нелепая мысль не давала мне заплакать горькими слезами горя и стыда. И нечего мне было «выступать» против Пятака, ведь он немного занимался боксом. Я даже подозревал, что он пожалел меня. А может, и измолотил бы — если б не вмешались ребята. Когда я сплевывал кровь, склонив голову к земле, то услышал повелительный окрик Пятака: «Тоня, обожди!» И она видела, наблюдала, как я нескладно машу руками!.. В ту ночь около дома я наткнулся на отца, который, естественно, был «выпивши», как выражается бабушка, и играл на гармошке, беззаботно развалившись на лавочке у дома. Как только я подошел к нему, мне почему-то сразу стало плохо, затошнило. Отец, сжав мехи потрепанной «Чайки», выплюнул изжеванную папиросу и хотел было ринуться в клуб, не спрашивая меня ни о чем, но я его остановил. Да он и сам все отлично понимал… Мы тогда долго просидели рядом, и отец с пьяной словоохотливостью рассказывал мне, как в свое время подрался за мать и его чуть не убили чугунной гирькой…